Андрей Кураев - Лекции
Мне ведомо, что близок Страшный суд.
И на Суде я буду уличён во многом.
Но Божий суд не есть ли встреча с Богом?
Где будет Суд? Я поспешу туда.
Я пред Тобой, о, Господи, склонюсь
И, отречась от жизни быстротечной,
Не к вечности ль Твоей я приобщусь,
Хоть вечность будет мукой вечной?
Для человека, живущего христианским чувством, встреча с Богом (любая встреча) есть источник радости. Но даже не это хотел бы сейчас подчеркнуть. На самом деле, Последний суд есть последняя апелляционная инстанция… Согласно православному преданию, Страшный суд не ужесточает приговоров частного суда — он их отменяет, он изменяет их в сторону большего милосердия. Человек, который был осуждён как частный грешник, может быть оправдан и спасён как член Церкви…
Два обстоятельства, мне кажется, очень важны для понимания Последнего суда. Во–первых: судить будет Христос. Тот, Кто ради нас умер. Отец весь суд передал Сыну, то есть воплощённой любви. И здесь я не могу не вспомнить слова Святителя Феофана Затворника. В одном из писем этот великий русский православный подвижник прошлого века выражается так: «Господь есть любовь. И поэтому Он ищет и жаждет, как бы оправдать каждого из нас. Он готов вменить нам в праведность любую малость. Господь жаждет оправдать нас. Только дайте Ему хотя бы ничтожный повод, чтобы Он смог вас помиловать».
Помните, кстати говоря, у Достоевского замечательный рассказ о луковке? Умирает некая женщина, которая не слишком праведна была, прямо скажем. И она попадает в огненное озеро. А ангел–хранитель её плачет над нею и умоляет: «Ну, дай мне, пожалуйста, хоть какой‑то повод вытащить тебя отсюда! Ну, вспомни — может быть, какое‑то доброе дело было в твоей жизни? Хотя бы одно…». Та думала–думала и говорит: «О! Я однажды нищенке луковку подала». Ну, как подала? Та работала в огороде, нищенка проходила мимо и начала просить. Так чтобы нищенка отстала, она в неё луковкой и запустила. Вот и вся её единственная милостыня за всю жизнь. Так ангел не поленился, слетал за этой луковкой, нашёл, приносит — протягивает этой несчастной женщине и говорит: «Держись! Я буду вытаскивать тебя отсюда. Если луковка не оборвётся, я тебя спасу». И происходит чудо: эта женщина цепляется за луковку, ангел тащит — и луковка не рвётся. А соратники по страданиям, которые принимают эту огненную баню вместе с этой женщиной, видят, что одна их компаньонка вытаскивается из озера — и, естественно, цепляются за её ноги, чтобы и их вытащил ангел. И вот и здесь и происходит самое страшное: женщина начинает отпихиваться от них. Здесь как раз луковка и рвётся… Потому что это была единственная ниточка любви, но толканием локтями и её эта женщина порвала. Здесь последняя надежда для неё погасла…
Итак, Господь ищет эту «луковку». Желание Господа, воля Господа не в том, чтобы нас осудить, а в том, чтобы нас вытащить отсюда. Так какие же есть надежды? Почему человек, который был осуждён после своей частной смерти, может быть оправдан в конце?
А надежда в том, что мы приходим туда все вместе. Приходим как Церковь Христова, как частица тела Господня. И поэтому там, где нам не хватало нашей личной любви, где нам не хватало нашей личной святости, она может быть восполнена любовью и святостью Христа…
И вот отсюда — из этого ощущения, что никто из нас не живёт и не умирает в одиночку, потому что мы крестились в смерть Господню, во одно тело, мы питались одним хлебом, одним хлебом евхаристии — из этого ощущения нашего благодатного единства во Христе и вырастает надежда на то, что может быть восполнен недостаток в нашей личной духовной жизни. Восполнен за счёт общецерковных сокровищ.
Вот теперь я должен коснуться темы индульгенции. Исходя из того, что я сказал, будет понятно, почему на Западе возникли индульгенции, которые вызывают столько возмущений и у православных, и у протестантов, и просто светских людей.
По большому счёту в индульгенции нет ничего страшного. В православии тоже есть индульгенции. И почти каждый из здесь сидящих принимал участие в этих индульгенциях. На языке православного богословия знаете, как они называются? Поминальные записки. Только и всего.
Так вот… разница только в чём? Для православных Церковь — это народ. Мы с вами вместе — это Церковь. Соборная, единство, Церковь… А в католическом мышлении Церковь — это Папа. И мы, когда собираемся в церковь и молимся об упокоении наших усопших братьев, мы делаем некий жест любви. Жест любовной памяти об этих людях. И мы живём в уверенности — мы же ведь всё‑таки в Царствии Божиим. Мы в нём, уже — в Царстве любви… Это означает, что мир Церкви (только её фундамент на земле, а голова её Христос, высоко) построен так, что в нём очень хорошая акустика. И поэтому слово любви, жест любви, сделанные здесь, на земле, порождают целую бурю любви там, в горнем мире…
Потому что не кармой держится Церковь, не автоматическим воздаянием, а любовью, которая желает прощать…
Вот это христианское ощущение, что это толика, малость, наше поминание, наша молитва о дорогих нам людях, об усопших христианах и даже о тех, кого мы не знаем… «Ты, Господи, помяни тех, о ком некому молиться», — каждую родительскую субботу в церкви звучат эти слова.
В католическом понимании Папа — это заместитель Христа, точнее, наместник Христа. То есть «временно исполняющий обязанности» Христа на земле. Христос дал ему какие‑то полномочия. И поэтому Папа к себе относит слова, сказанные Христом всем, по сути дела, христианам: Что вы свяжете на земле — будет связано на небесах. Что разрешите на земле — будет разрешено на небесах.
Папа эти слова относит, по сути, только к себе. И вот поэтому в католической традиции родилась практика — поминальные записки адресовать лично Папе, потому что если Папа помянет этого человека в своих молитвах, вот тогда Господь точно послушает (Он всю власть Папе передал — если Папа об этом человеке молится, то Христос просто обязан его спасти).
В православном понимании такого автоматизма нет. Такой персонализации Церкви нет. Я не так давно в одном католическом французском журнале увидел статью, в которой меня поразило само название её — «Церковь — это кто?» Статья была, естественно, о Папе. Конкретное указание: Церковь — это он. Так вот, в понимании католиков, индульгенция — это поминальная записка, обращённая к Папе. К ней прилагается какая‑то сумма пожертвования, чтобы Папе было интересно читать эту записку. Считается, что Папа точно знает цифры небесной бухгалтерии и поэтому в зависимости от суммы пожертвований тебе объявляется облегчение от мук чистилища. Вот в этот промежуток от моей смерти до Страшного суда, если за меня будет вноситься индульгенция, этот промежуток для меня будет сокращён. Вот смотрите: человек умер в 1621 году. А Страшный суд, предположим, будет только в 2001. И вот бедняге, ему почти четыреста лет надо мучиться в муках чистилища. Это ещё не ад — католики это прекрасно понимают, что это ещё не ад, что это чистилище, предначинание вечных мук. Но власть Папы не простирается по ту сторону Страшного суда — всё‑таки Евангелие ясно говорит, что весь Суд предан Христу, а не Папе. Поэтому они не говорят, что могут гарантировать за хорошую плату выживание после Страшного суда — нет. Но в промежутке до Страшного суда, во времени истории — вот здесь можно договориться. Поэтому, если ты совершил доброе дело, из этих четырёхсот лет двадцать ты проведёшь, скажем, в верхнем слое чистилища, в лимбе так называемом, и там тебе будут более или менее хорошие условия для жизни.
Официальное католическое богословие сейчас уже отказалось от этих идей, но на уровне реальной приходской практики всё это живёт. И до сих пор по Москве распространяются книжки и брошюрки католические с предложением: за каждую молитву — индульгенция в 365 дней.
Но Бог с ними, с католиками. Я просто хочу пояснить, что в Православии есть эта же идея, но, мне кажется, более по–христиански выраженная. Что, действительно, человек, который был осуждён после своей смерти непосредственно, по молитвенной заботе всей Церкви, как член Церкви, он может быть оправдан на Последнем суде.
Итак, вновь поясняю: Последний суд после воскрешения мёртвых есть последняя апелляционная инстанция, которая, скорее, снижает строгость приговора, но никак не ужесточает его…
Но перед Страшным судом произойдёт то, о чём я уже говорил. Воскрешение мёртвых. Здесь, конечно, есть, где разгуляться фантазии. Так и кажется, что наступает общепланетарная ночь мертвецов: сдвигаются все могильные камни, скелеты, на ходу обрастая плотью, дружно уходят с мировых кладбищ и куда‑то идут. Кроме того, дальше ощущаешь, что сразу за этим будут происходить страшно интересные события. Видите ли, в моём теле есть частицы, которые раньше были в телах других людей. Ну, вот смотрите: вот я умер, меня похоронили, на моей могиле, по заветам Базарова, лопух вырос. Этот лопух съела козочка. Из этой козочки надоили молочка, и его попил малыш — внучок кладбищенского сторожа. Потом он тоже помер. И вот затем при воскрешении из мёртвых мы с ним устраиваем свару: вот эта частица, которой мне не хватает для моего пальца, она когда‑то находилась в его печени — кому из нас она должна, на самом деле, принадлежать теперь? Ну, помните, что в Евангелии описывается похожий эпизод. Спрашивают, искушая Христа: «Одна женщина была женой семерых братьев — кому их них она будет принадлежать в Царстве Божием, после воскрешения?» С другой стороны: я воскрес, моё тело воскресло. А если я умер одноногим, я с одной ногой выйду из могилы или с двумя? Вот тоже некая проблема. И обожают такого рода триллеры рисовать рериховские литературы, в газетах и в журналах — вообще оккультисты, то есть те, кто противится идее воскрешения плоти, они обожают рисовать эти вещи…
