Питер Крифт - Статьи
Хотя эти произведения — повести, а главные герои — люди, наиболее удачный элемент в трилогии — эльдилы. Льюис сделал в отношении ангелов то же, что Толкиен сделал в отношении эльфов. Как он сам отметил, «ничего менее похожего на «ангела» поп-арта трудно было бы себе даже представить». Следующий отрывок, заключающий в себе одновременно и описание, и объяснение, говорит об их природе; он проиллюстрирует также гармоническое сочетание средневековой космологии и современной физики в его новом космическом мифе. Когда Рэнсом спрашивает малакандрианского «сорна», есть ли тела у эльдилов, тот отвечает:
Тело — это движение. Если оно происходит c одной скоростью — вы чувствуете запах, если с другой — вы слышите звук, с третьей — видите изображение, а с четвертой вы не слышите, не обоняете и не замечаете тело никаким иным образом. Но заметь, Малыш, что… крайности сходятся … Если движение быстрее, то движущееся тело оказывается в двух местах сразу, но если бы движение было еще быстрее — это трудно объяснить, поскольку ты не знаешь многих слов, — видишь ли, если ты совершаешь его все быстрее и быстрее, в конце концов движущееся тело будет находиться во всех местах сразу… И далее, то, что является высшей формой тела, движется настолько быстро, что находится уже в состоянии покоя, - это настолько совершенное тело, что оно перестает быть телом вообще. Но мы не будем говорить об этом. Начнем с того, что ближе к нам, Малыш. Самое быстрое из того, что воспринимают наши чувства, — свет. На самом деле мы видим не свет, а освещенные им тела, движущиеся медленнее, чем он. Таким образом, для нас свет — на границе восприятия, это последнее, что мы видим, затем тела становятся слишком быстро движущимися для нас. Но тело эльдила — быстрое, как свет, движение. Можно сказать, что его тело создано из света, но не из того, что является светом для эльдила… Его «свет» — движение еще более быстрое и нами вообще не воспринимаемое. То, что мы называем светом, для него является веществом, напоминающим воду, зримым, которого можно коснуться и в которое он может окунуться, и даже скорее темным, если оно не освещено более быстро движущимся телом. А то, что мы называем твердыми предметами — плоть и земля — для него кажутся более прозрачными и видны хуже, чем наш свет, более похожи на облака, и — почти ничто. Для нас эльдил — тонкое, полуреальное тело, которое может проходить сквозь стены и камни, а с его точки зрения он проходит сквозь них потому, что он твердый и плотный, а они словно облако. То, что для него — истинный свет, заполняющий небеса, чтобы освежиться от которого он погружается в солнечные лучи, для нас — черное ничто в ночном небе. (там же)
«Пока мы лиц не обрели» — это не миф в космическом смысле, хотя в заголовке и указано: «миф, рассказанный [Купидоном и Психеей]». Это «реалистическое» (историческое) повествование о противоборствующих мифах: мифе о греческом боге света, в рассуждении Аполлона, и мифе об Унгите, темном боге крови и таинств Дионисия. Бог света оказывается недостаточно основательным, а Унгит, как нам доказывают, — мудрее. И, хотя нам необходимо избегать того, что Льюис называл «личной ересью» (то есть читать произведение через призму личности писателя, а не наоборот), можно отметить очевидное сходство с собственной дилеммой Льюиса «рационализм-романтизм», его предпочтением романтики и его каталитическим решением через более высокие откровения. Последнее и является предметом исследования данной книги. Некто, говорят, однажды спросил у Бертрама Рассела, что бы он сказал Богу, если бы после своей смерти обнаружил, что Бог действительно существует. Рассел ответил, что спросил бы его, почему он не предоставил нам чуть больше доказательств. На этот замечательный вопрос Льюис дает удивительно логичный ответ: «Я прекрасно понимаю, почему Боги не говорят с нами открыто и не позволяют нам ответить. До тех пор, пока из нас можно вытянуть такие слова, почему они должны слушать этот лепет, который, как мы думаем, что-то значит? Как они могут встретиться с нами лицом к лицу, пока мы лиц не обрели?»
В «Хрониках Нарнии» заключен другой мифический космос, более простой, но, на мой взгляд, даже более удачный, чем в научно-фантастической трилогии. Эти семь книг написаны для детей, и главные герои в них — дети; но, по собственному льюисовскому утверждению, любая повесть для детей, если ее не могут прочитать с пользой и удовольствием взрослые, — является хорошей детской книгой, а продуктом снисходительного отношения взрослого, попыткой «угостить ребенка вещью, рассчитанной на то, чтобы понравиться ему, но написанной с равнодушием или презрением. Ребенок, я уверен, видел бы это насквозь». Льюис относился к детям с уважением, в отличие от многих современных детей:
«О, Сьюзан, — сказала Джилл, — в настоящее время ее ничего не интересует, за исключением нейлона, губной помады и приглашений. У нее всегда был веселый вид и стремление быть взрослой». «Действительно, взрослая, — сказала Леди Полли, — хотела бы я, чтобы она выросла. Она растратила все свои школьные годы, желая дорасти до ее нынешнего возраста, и она потратит всю оставшуюся жизнь в попытках удержаться в этом же возрасте. Все ее мысли заключаются в том, чтобы как можно быстрее ворваться в глупейший период ее жизни, а затем оставаться там как можно дольше». («Последняя битва»)
Кэтлин Нотт назвала книги «Нарнии» «опасными» (еще ни один автор, более, чем она, не симпатизирующий Льюису, не издавался), поскольку они содержат не только слабые нападки на современные недостатки, подобно приведенным выше, но так же, сверх всего, теологическую аллегорию, расстраивающую родителей, которым эта повесть нравится, но и вызывает в них опасение, что дети могут подсознательно подхватить некоторые религизные идеи. (Как обнаружил сам Льюис, «молодой атеист не может быть слишком осторожен в своем чтении»). Даже Толкиен находил их «слишком аллегоричными». Однако их мораль не навязывается. Льюис применяет на практике то, что проповедует: надо позволить «картинам рассказать вам свою собственную мораль, поскольку мораль, присущая им, будет исходить от духовных корней, которые вам удалось извлечь в течение всего хода вашей жизни» («На перекрестке трех путей писания для детей»).
Возможно, именно поэтому книги «Нарнии» пользуются успехом у такого огромного количества читателей, у которых потерпели поражение его формально апологетичекие эссе и даже его откровенно религиозные аллегории. Или, возможно, как говорит Льюис,
причина, по которой страсти Аслана (лев — символ Христа) временами трогают людей больше, чем реальная история в Евангелии, — та, что она уводит людей из-под контроля их тюремщика. При чтении реальной истории роковое знание, что каждый должен чувствовать именно так, а не иначе, мешает этому чувству. (Письма)
Или еще, возможно, простая замена имени «Бог» на «Аслан» или «Малельдил» позволяет нам видеть за затемненной и инкрустированной завесой не только скучной осведомленности и религиозных ассоциаций, но также наиболее удобного из всех идолов, — слово «Бог». Космос Нарнии истинен в том же мифическом смысле, как и в трилогии: он слит воедино как мир в самом себе, целостный, логически последовательный и удивительно непроизводный. В нем самом так много реальности, что даже нет необходимости поднимать вопрос о реальности вне его, о его связях с более поздней реальностью. Несколько названий глав из семи книг, выбранные наугад, передадут часть их атмосферы: «Глубокая магия из глубины веков», «Обаяние Крайнего Запада», «Слово, заслуживающее сожаления», которая, будучи высказана, разрушила бы весь мир рассказчика, оставшись только сама по себе. Льюис осмеливается описать без претенциозности «уставшую звезду», «льющийся свет, который можно пить» и ту стену в конце мира, где небо опустится на землю. «Последняя битва», последняя и величайшая из семи книг, просто взрывает свои границы; никогда, я уверен, не существовало детской истории, подобной этой. Подобно ее Артурианскому предшественнику (ее заголовок взят из знаменитой последней главы Мэлори), ее тема — архетипический Конец Света, Конец Старого Порядка. Время великанов приходит, небеса падают, и Аслан зовет домой звезды в обратном ходе процесса Сотворения (которое Льюис также осмелился описать в «Племяннике чародея»). Сюжет, ведущий к такой развязке, параллелен сюжету «Мерзешей мощи»: люди, узурпировавшие место Бога, «обрушили Глубокие Небеса на свои головы».
Проблема, тем не менее, та же, что и в «Пока мы лиц не обрели» — божественное молчание; и страх такой же, как и в «Замеченном горе» — космический садист, «этот ужасный страх, что Аслан придет — и окажется, что он не похож на Аслана, в которого мы верили и на которого надеялись, как если бы однажды взошло солнце черного цвета, и это было бы концом всего». Но его заключающие небеса глубоки, как яма, из которой он и является спасением: полное отчаяние ведет к полной радости. Эта книга более, чем какие-либо другие, — апофеоз льюисовских работ. Ее темы — главные для него, ее художественные средства — наиболее удачные у него, и ее индивидуальность — это его индивидуальность.
