Андрей Муравьев - Путешествие ко святым местам в 1830 году
Едва успел я отдохнуть от шестидневного плавания по Нилу, и меня влекло уже к пирамидам мимо всех замечательных древностей столицы, как будто одни только пирамиды возвышались на равнине Египта. Но я уже так давно был мысленно знаком с ними, и так величественно являлись они на горизонте картины, открывавшейся из Каира, что я не мог долее удержать своего нетерпения и на третий день по приезде пустился в путь в обществе нескольких франков и с одним из стражей паши, необходимым в пустыне против наглости бедуинов. Все были на ослах, легких и покойных, я один на лошади с мамелукским убором; за нами бежали арабские конюхи (саисы), неутомимые на песках и никогда не отстающие от всадника. В старом Каире перевезли нас на барках через Нил, против деревни Джизе, давшей свое имя целой области и трем большим пирамидам. Все сие пространство, заливаемое рекой во время ее полноводия, частью возделано, частью в лугах и огородах, и весеннею зеленью разительно противоречило голым степям, на рубеже коих стоят пирамиды.
Громады сии, издали восстававшие, как две синие горы на горизонте и еще в Джизе, на расстоянии двух часов уже казавшиеся только в нескольких шагах по странной игре оптики уменьшались по мере приближения. Когда же, достигнув до рубежа пустыни, мы поднялись на высоты, некогда каменистые, на которых они стоят, занесенные метелью песков, очарование на время исчезло, и они представились совершенно обыкновенными зданиями в неизмеримости пустынной. Но сия самая беспредельность, посреди которой все кажется ничтожным, и однообразный цвет пустыни и пирамид, и волны песков, из коих они восстают, как бы из бурного моря, заливающего правильные черты их основания, – все сие препятствует им отделиться резко от поверхности степи: даже самая их обширность скрывает их высоту, ибо множество тесаных камней сей массы обманывает взоры стоящего у их подошвы, и все здание принимает вид неправильной груды кирпичей, которой удаляющаяся вершина теряется за наклоном: тогда только, когда достигаешь вершины пирамиды и чрезмерная усталость тела отмщает за обман взоров, тогда лишь кажутся огромными сии дивные гробницы.
По мере приближения к оным начали стекаться вокруг нас бедуины, обрабатывающие рубеж степей, иногда расширяемый обилием вод. Отвратительные, полунагие, в изорванных синих рубашках или в остатках белых плащей, они один за другим оставляли свои сельские работы, и каждый вызывался быть нашим проводником, прося не брать других, с которыми, однако же, тотчас дружился. Жадные и избалованные путешественниками, особенно англичанами, они требовали безрассудных цен за ничтожные антики, которые таинственно вынимали из своих грязных скуфей, чтобы обмануть подобострастием к сим мелочам. Нагло они просили бакшиша или дара не только за указание дороги рукой, но даже за каждое приветливое слово, которым нас встречали; и когда один из моих товарищей, вынув горсть мелких денег, хотел разделить их между арабами, мальчик из их толпы ударил его по рукам, и вмиг исчезли рассыпавшиеся монеты.
Когда еще собралось немного бедуинов, я их не отгонял, ибо необходимо иметь для восхода на пирамиды по два человека тем, у коих кружится голова, особенно же для спуска внутрь здания, где без помощи их невозможно идти по скользким переходам; но вскоре их сошлось такое множество, что я уже не в силах был удалить их. Они бежали от меня по песку гораздо быстрее моей лошади, когда же я обращался назад, все шли за мною, издали умоляя меня знаками и указывая, чтобы я отослал других; так, почти с тридцатью бедуинами, достиг я пирамид. Их несколько усмиряли жезлом своим страж Мегемета Али и один из старшин, но не могли помешать им, несмотря на определенное мною число проводников, вслед за нами лезть на пирамиды. Они из ложного усердия иногда могут уронить неопытного, толкая его со всех сторон, и потому гораздо лучше всходить одному, хотя это несколько труднее. Бедуины воспользовались моим восходом на вершину пирамиды, и, когда после многих между ними драк я поставил в дверях стража и надеялся быть спокойным внутри здания, внезапно в его мрачных переходах начали появляться заранее скрывшиеся там арабы, неуместным усердием умножая пыль и духоту и со смехом принимая все удары. Они имели право радоваться побоям, потому что при выходе из пирамид криками и слезами получили желаемое: несколько левов, которыми их всегда наделяет не щедрость путешественника, но скука и усталость, и это самое причиной их неотступности. Но ничто не может их насытить; они всегда просят более и, только получив крепкий удар, отходят с коварной улыбкой, видя, что путешественник разгадал их и умеет с ними обращаться: должно, однако же, быть вооруженным и иметь при себе стража.
Пирамиды, некогда покрытые гладкой гранитной одеждой, которой остатки видны еще на второй из них, в древности не позволяли любопытству путешественников насладиться картиной, открывающейся с их высоты. Одни только соседние жители умели легко всходить на их скользкую поверхность, и до времен халифата никто не смел прикоснуться к священному покрову таинственных памятников; но арабы, проникнув во внутренность их, сняли и гранитную одежду. Обнаженные ныне, они двумястами тремя ступенями, (между коим есть некоторые вышиной слишком в два аршина) представляют трудный, но возможный восход на свою вершину. Не должно, однако же, воображать себе пирамиды огромными по вышине: в самой большей из них, к которой устремлено любопытство вселенной, только 65 сажень отвесной высоты, а могло быть до 70 с закрытым в песках основанием и неповрежденной вершиной; но масса здания необъятна: в основании каждого бока невступно 109 сажень, в самом же теле ее 263, 362 кубические сажени; громада невероятная! Таким образом высота подавляется обширностью квадратного основания, и только издали можно вполне постигнуть сию гору человеческих трудов и египетского терпения.
Египет открывается с ее вершины; я говорю Египет, ибо достаточно одного отрывка из его однообразной картины, чтобы иметь понятие о целом; а здесь, в самой огромной раме, является живописнейший из всех его видов, ибо в других нет Каира и пирамид. Древний, величественный Нил, святыня египтян и арабов, называющих его сладким морем, в низких берегах медленно катит свои желтые волны по узкой и бесконечной долине, заливаемой его осенними волнами и составляющей всю землю египетскую. По рубежу ее с обеих сторон тянется к югу пустыня, на левом берегу означенная низменными высотами Ливии, на правом – голой цепью гор Моккатама. К северу, на беспредельной равнине, разбегаются два рукава реки, образовавшие некогда плодоносную дельту. Нил и Египет – одно и то же. С вершины пирамид можно постигнуть, что был бы Египет без благодатного полноводья Нила. Все сие пространство возделанных полей, на пять или семь верст с каждой стороны реки, усеянное бесчисленными селами, огородами и пальмовыми рощами, обратилось бы в голые пески, которыми грозится жадная пустыня, беспрестанно борющаяся с Нилом, то уступая ему свои безжизненные недра, то заметая песками не всегда достигаемый им рубеж. Булак и старый Каир, пристани и предместья нового вместе с бесчисленными минаретами сей столицы, одной из обширнейших в мире, оживляют картину на противоположном берегу реки, и над всей грудой сих живописных зданий дико и величаво возвышается у подошвы Моккатама вышгород Каира, из скал иссеченный Саладином, как державный венец его в древней земле Египта.
Но если на правой стороне Нила так гордо стоит халифат во всем его блеске и славе, левая гласит только о фараонах и множеством пирамид, рассеянных по пустыне, напоминает века древнейшие, которых начало в волнах потопа, которых сонм, отдыхавший на сих священных вершинах, невольно кружит голову смертному, смело измеряющему под собой высоту пирамиды, но не бездну времен протекших. Один только Нил, их давний свидетель, беспечно течет по сей земле чудес рубежом двух времен, двух царств, столь разительно противоположных, привыкший сам быть предметом внимания народов и не дивиться их преходящим поколениям.
На пятнадцатой ступени северной стороны пирамиды квадратное отверстие в полтора аршина высоты служит в нее входом. Квадратный коридор того же объема спускается в глубину здания под наклоном 26°, длиной слишком в 11 сажень; он примыкает к камню, вдвинутому в его оконечность, который не могли вынуть открывавшие пирамиду, и выломали около него стену с правой стороны для сообщения с другим переходом такой же гладкой отделки и тесноты, но восходящим и четырьмя саженями длиннее. На конце его есть малая площадка, от которой идет третий горизонтальный коридор, совершенно подобный двум прежним, длиной в 18 сажень; сей последний оканчивается тесною комнатою царицы, имеющею почти три кубические сажени и потолок в виде крыши.
В правом углу упомянутой площадки глубокий колодец, слишком в 30 сажень, спускается, по словам посетителей, в подземную залу, в которой, однако же, я не был по тесноте колодца. От той же площадки (если подымешься на четыре аршина выше, попеременно ставя руки и ноги в проделанные для сего в стенах отверстия) идет продолжение второго восходящего перехода, с тем же наклоном и длиной в 19 сажень, но уже совершенно другой формы. Ширина его почти в сажень, высота же боковых стен, иссеченных восемью уступами, – четыре сажени, так что тело, утружденное в других переходах (где должно ползти на руках) радостно разгибается в сей свободной галерее: пол ее так покат и скользок, что многие предпочитают идти по боковым ее отвесам, хватаясь за иссеченные в них ступени, чтобы достичь до новой площадки, с которой низкая дверь вводит сперва в тесные сени, а из них в главную комнату царя, для коей выстроена вся сия громада. Но и в ней только с небольшим пять сажень длины, две с половиной ширины и около трех высоты. Она вся искусно обделана гладким гранитом, и посреди нее без крыши стоит пустой гранитный саркофаг – ничтожное ядро столь обширной оболочки, мрачными переходами завлекающей любопытное воображение к сей горькой разгадке всего житейского, ко гробу, хитро поставленному в сердце одного из семи чудес света, как бы в урок и ядовитую насмешку для очарованных ими!.. не сей ли гроб тайна и мудрость пирамид? Египет не щадил годов и людей для исполинского выражения одной мысли, одного чувства, которые рождались в душе фараона и олицетворялись навеки руками его народа.
