Алексей Бакулин - Письма в Небеса
Долго Нил подвизался на Афоне. Так познакомился он со скитским устроением монашеской жизни, о котором на Руси не знали. У нас было так: или монастырь большой, общежительный, или уединённая келья отшельника. А тогдашний афонский скит — это серединный путь, когда несколько монахов живут рядом, но не общежительно, а каждый сам по себе. И решил Нил, что такой путь не только для Афона, но и для Руси, а может быть, и для всего православного мира — самый лучший. И пошёл обратно на Русь — устраивать скитскую жизнь.
Устроился он неподалёку от родного своего Кирилло-Белозерского монастыря, но место выбрал настолько дикое, пустынное и мрачное, что даже видавшие виды окрестные жители ужаснулись: кругом унылое болото и глухой, тёмный лес. На этом-то болоте Нил построил себе малую келейку, а потом к нему присоединились несколько единомышленников. Каждая келья отстояла от другой на расстояние брошенного камня; братия собиралась вместе только по субботам и воскресеньям — на общую молитву.
Какую же жизнь предлагал прп. Нил своим ученикам? Во-первых, иночество — подвиг не столько телесный, сколько духовный! Не столько плоть усмиряй, сколько дух совершенствуй! Не за брюхом своим следи, а за сердцем — мыслям не давай расслабляться во грехе. Ослабевшая от чрезмерного пощения плоть может и дух ослабить. Тело следует держать «по потребе без мала», и даже «успокоивать его в мале». (Впрочем, сам преподобный носил такую жёсткую власяницу, словно она была сплетена из острых игл.)
Инок должен заниматься рукоделием, но чтобы только обеспечить себе пропитание — не более того. Главный же труд инока — изучать Священное Писание, ибо все наши грехи, по прп. Нилу, «от еже не ведети нам Святая Писания». Нужно не просто читать, но изучать написанное, глубоко вникать в смысл, пробовать на собственном подвиге применять прочитанное — вот тогда будет толк! Сам старец и на этом не останавливался: он внимательно сличал разные списки книг, исправлял ошибки переписчиков, искал наиболее верные редакции, и тем самым положил начало русской «книжной переписи», ибо, как он выражался, «писания многа, но не вся Божественна». Понятно, что безграмотный крестьянин в скит преподобного Нила быть принят не мог: знание грамоты было обязательным требованием.
И конечно, молитва — «умное делание». Это главнее и телесных, и даже умственных трудов.
Возникает вопрос: чем же жить инокам, где брать пропитание при таком отсутствии общего хозяйства? На это преподобный отвечал: во-первых, можно обменивать на хлеб своё рукоделие; во-вторых, принимать милостыню как от частных доброхотов, так и от государства, и — в крайнем случае! — нанимать работников, при строжайшем наказе: платить нанятым по совести, чтобы никто не ушёл обиженным. Разбогатеть в таких условиях невозможно, и это очень хорошо, ибо нищета Христова есть непременное условие жизни не только одного монаха, но и скита в целом, чтобы хозяйственные заботы не отвлекали ни от молитвы, ни от чтения.
Святой Нил даже готов был вовсе отказаться от государственной помощи, лишь бы только власти не тревожили монашеской совести, не затыкали рот проповедникам, не покушались разорить молитвенный труд. Такой образ жизни прп. Нил предложил во-первых, своим товарищам — и они его с радостью приняли; во-вторых, всей России — и она его отвергла. Россия приняла иной путь, тот, что предлагал другой русский преподобный — игумен Иосиф Волоцкий. Прп. Иосиф же предложил, если можно так выразиться, превратить монастыри в «церковные колхозы», в которых монахи сами не владеют никаким имуществом, но трудятся для общего блага обители. Монастырское хозяйство растёт и, во-первых, поставляет средства для Церкви в целом, во-вторых, даёт работу и хлеб окрестным крестьянам, питает нищих и голодающих и, в-третьих, становится самостоятельной хозяйственной силой, с которой вынуждены считаться мирские власти. Понятно, что в таком-то монастыре действительно «послушание выше поста и молитвы» — принцип для прп. Нила Сорского совершенно неприемлемый.
Не будем сейчас уточнять, почему победило именно мнение прп. Иосифа, а не прп. Нила. Но нельзя, нельзя не сказать: русскому человеку путь сорского старца всегда казался и более привлекательным, и «более праведным». Потом на этом сыграли старообрядцы, которые всегда группировались вокруг своих скитов, устроенных по заветам прп. Нила.
А сегодня, как мне кажется, всем ясно: путь прп. Иосифа и путь прп. Нила — не взаимоисключающие, а взаимодополняющие. Есть люди, которым полезны общежительные заботы, а уединение губительно; и есть люди, которые в общественных трудах быстро обмирщаются, — им полезна только уединённая молитва. Ничего не поделать — все мы разные: Бог и леса не сравнял. В своё время было решено вместо скитского монашества развивать общежительное… Как тут не вспомнить слова Владимира Солоухина: «Почему же вместо, а не вместе?»
…Умирая, прп. Нил просил учеников выбросить его тело на болото: «Оно (тело) тяжко согрешило перед Богом и недостойно погребения. Сколько в моей силе было, старался я не пользоваться никакой честью в этой жизни, так пусть будет и по смерти». Однако ученики не послушались старца: его погребли с честью… И источник, выкопанный им возле келии, до сих пор точит бесчисленные исцеления.
Письмо 6
ЗЛАТОУСТ
Константинопольский архиепископ Иоанн, прозванный в народе Златоустом, был человек праведный, весьма умный, нестяжательный, любимый своей паствой — одним словом, он был святой. В обыденной жизни это означает, что он был человек в высшей степени неудобный для окружающих: соринка в глазу, камешек в башмаке, заноза в нежной коже. Ведь святой человек не может быть равнодушным. Рядом со святым нельзя жить кое-как, приходится подтягиваться, приходится следить за собой — а это, согласимся, нравится не многим. Перед святым нельзя лицемерить, нельзя ханжить, нельзя изображать бурную духовную деятельность: святой видит всякую ложь, его не обманет благочестивая поза и напыщенная мина. Святой может и не обличать никого вслух, — сама жизнь его жёстко обличает нерадивых.
Беда Иоанна Златоуста заключалась в том, что он был столичным архипастырем. Именно беда: сам он так и воспринимал свой высокий сан — как горькую напасть, как испытание от Господа. Когда провинциального антиохийского священника Иоанна начали приглашать на цареградскую кафедру, он отказывался самым решительным образом. Отказался раз, отказался два… Императорские послы поняли, что тратят слова напрасно, и попросту выкрали его, словно кавказский жених невесту. Константинополь при этом желал одного: привлечь в столицу ещё одну достопримечательность, украсить монарший двор популярным проповедником. И никто при этом не подумал, что отец Иоанн — это не модный краснобай, а подвижник благочестия, не «вития хитрословесный», а духовный учитель народа. Вскоре власть поняла свою ошибку, но было уже поздно. Подчинясь почтительному насилию императора, новый архиепископ взялся за работу со всей серьёзностью.
Ему было дико, что во время Литургии паства встречает его радостными воплями, точно заезжую театральную звезду, что посреди проповеди раздаются бурные аплодисменты, переходящие в овации: он-то отлично понимал, что этот плебейский восторг ничего общего не имеет с вдумчивым вниманием учеников благочестия. Его до глубины души оскорбляло бесстыдное богатство вельмож посреди народной нищеты. Его приводили в ужас монастыри, ставшие по сути роскошными санаториями для константинопольских бездельников… Что же касается местного священства, задаренного богатыми пожертвованиями и не считающего грехом иметь наложниц, то святой Иоанн на дух не переносил эту касту.
Как вы думаете, сколько врагов нажил цареградский архиепископ в первые же годы своего правления? Во всяком случае, намного больше, чем друзей.
Стоит учесть и то, что Златоуст смолоду самым решительным образом выступал против Синагоги, называл иудеев бесами во плоти, а ведь иудейское лобби в столице было и тогда весьма могущественно…
Если бы Златоуст жил тихо-мирно, заботился бы лишь о спасении собственной души, смиренно воздавал власть имущим положенные почести, то его ещё кое-как терпели бы вместе со всей его святостью. Но святой Иоанн не в одном лишь духовном самосовершенствовании видел свой долг. И для него не существовало ни чинов, ни званий, ни богатства, ни власти: если он видел грех, то тут же устремлялся на борьбу с ним.
Он, в сущности, никогда не был революционером по натуре. В бытность свою антиохийским священником он прославился, сумев несколькими проповедями усмирить вооружённый мятеж и привести город в повиновение Константинополю. Переселясь в столицу, он — опять-таки одним лишь словом своим — заставил сложить оружие взбунтовавшегося полководца Гайну и тем спас императорский двор. Он был готов служить мирской власти — но лишь до тех пор, пока власть служит Христу. Грех, совершённый помазанниками Божиими, был для него ничуть не извинительней, чем грех, совершённый последним нищим.
