Алексей Карпюк - Вершалинский рай
Кто-то внушил Полтораку, что он должен отомстить за свою мать. Громила хватал на дороге чью-нибудь деваху и волок ее на выгон, к могиле матери, — насиловать.
Иногда бандиты блокировали полицейский участок, а сам Полторак с кучкой головорезов врывался в кринковский трактир, поднимал за ножки стол над головой и грозно спрашивал:
— А ну, признавайтесь, кто из вас мой татко? Живее!.. А-а, перехватило глотки и поотсыхали языки?! Цурик! — с этим словом, перенятым у Вилли и понятым как ругательство, он со страшной силой опускал стол на что попало.
Посетители, ни живы ни мертвы, забивались в угол, украдкой трогали синяки и шишки, а бандиты с браунингами и кинжалами занимали места за столом.
Со временем некогда ладная фигура Полторака погрузнела, раздалась вширь, он оброс мясом, а лицо обезобразила болезнь, унаследованная от матери. У него были редкие зубы, толстые губы, — понять, что он говорит, бывало трудно.
И вот эта безносая двуногая обезьяна ковыряла ножом столешницу и бубнила, словно из погреба:
— Хайкель, заводи ящик, что играет! «Барыню» давай!.. Не-е, жиде, пружину крути сам — моя мать крутила, мучилась! А вы, мои папаши, марш танцевать! Все-все! Кому говорю? Живо!.. Раздевайся, краля!.. Давай я тебе помогу снять шелковые тряпочки!.. Вилли, поиграй с ней, детка!.. Цурик!..
Как ни удивительно, но в отдаленных селах людям хотелось видеть в Полтораке героя.
— Слыхал, что Полторак начудил в Кринках? — спрашивал иной мужик, приехавший с мельницы. — Ну и натворил! Вломился к богачу Хайкелю и говорит: «Отдавай, недоверок, все деньги, что награбил у людей!..»
— Ну! — подтверждал другой, как бы уже знавший об этом. — А потом ворвался в волость, забрал подати да говорит чиновникам: «Разве вам царь велит драть с мужика последнее?» Собрал кринковских вдов, всяких сирот и раздал им богатство. Полиция теперь рыщет по хатам, хочет вернуть богатство, да где там!..
— Ищи теперь!..
Рассказывая об услышанном дома за ужином, не один отец ронял с дальним прицелом:
— Вот так всыпал богатеям и чиновникам, вот учудил кровопийцам… Геройский хлопец вышел из него. Слышите, дети?
— Как файно, должно быть, родителям иметь такого сына! — вздыхая, подхватывала жена.
А царским властям было не до бандита.
4В Принеманье революционное движение постепенно росло, тут назревали события 1905 года.
Эсер Голуб, который за двадцать лет своей жизни в Гродно стал революционером-профессионалом, на Соборной площади застрелил начальника губернской жандармерии, палача и садиста полковника Зубова. Портной подстерег его возле аптеки. Пока Голуба не убили, он уложил еще вахмистра и трех жандармов.
Вскоре на ту же площадь вышел и младший Голуб — мстить за брата. Во время тезоименитства его императорского величества он прорвался через сонм попов и чиновников и архиереев, оттолкнул растерянного губернатора и начал говорить о революции, пока казаки не изрубили его саблями.
В ближайшем к Грибовщине местечке провонявшие кожами, с разъеденными известью и дубильным экстрактом руками кожевники захватили власть и объявили свою республику.
Однако стремлений пролетариата крестьяне Гродненщины тогда не понимали. Для забитых мужиков авторитет царя и церкви был непоколебимым. Новые слова «социалист», «оратор», «революционер» значили для них то же, что и «антихрист».
Старый Авхимюк, страшась всего нового, делился с Климовичем своими опасениями:
— Что там чиновники! Вот доберутся до власти цацалисты и начнут кровь смоктать из мужика, как пиявки!
Лавренов Максим дослужился до вахмистра и после армии его взяли в гродненскую жандармерию. Этого новоиспеченного вахмистра постигла пуля старшего Голуба, стрелявшего в полковника Зубова. Сломленный бедой и постаревший вдруг, Лаврен Климович соглашался с Авхимюком:
— Оно верно. Как Голубовы выродки. И от службы, фраеры, увильнули, и к чистой работе примазались! Еще хотели командовать нами да завести общих жен!..
А Пилипиха из Праздников, услышав стрельбу карателей в Кринках и Городке, била поклоны в сторону церкви в Острове, широко крестилась и исступленно молила бога:
— Господи, спаситель наш единый, когда же ты, наконец, запретишь эту свободу и покараешь злодеев цацалистов?!
В церквах и костелах проклинали убийц, душам братьев Голубов желали попасть на самое дно пекла и молились за упокой души славного витязя и «громовержца в гидру революции» полковника Зубова, да призывали:
«…Хранить и защищать царскую власть помазанника божьего, не дать на попрание врагам — социалистам, ораторам, бунтовщикам, неустанно молить бога…»
Когда жандармерия приехала в Грибовщину забирать старого Голуба с женой, люди сбежались и смотрели на арест со злорадным удовлетворением — как смотрели когда-то, во времена святой инквизиции, на аутодафе.
Стариков мало кто и пожалел.
5Скоро кончилась в городах и местечках вольница — бунтовщиков переловили. Жестоко расправились и с «Кринковской республикой»: одних ее главарей расстреляли, других, заковав в кандалы, выслали по этапу в холодную Сибирь.
А в селах вокруг Кринок все оставалось прежним. За это время Полторак до того вошел в силу, что ни приставы, ни жандармерия, ни гродненские казачьи сотни ничего поделать с ним не могли. Хитрый бандит чувствовал опасность, как зверь. Лесов и болот на Гродненщине хватало. Шайка ускользала от погони и исчезала в топях и лесной глуши, чтобы потом объявиться там, где ее меньше всего ждали. Страшный призрак бандита витал над каждой хатой.
Утром и вечером Марыся ставила дочерей на колени и заставляла повторять молитву:
— Всемогущий боже, любимый отец наш, пославший своего сына на муки земные, чтобы спасти нас, грешных и недостойных! Господи, давший силы Давиду покорить Голиафа, сделай, боже, так, чтобы злодей Полторак света не видел! Пусть поотсыхают у нехристя поганые руки, которыми он нас мучает, отвалятся ноги, что носят его по земле на поганые дела, пусть лопнут его глаза!..
Молитвы не помогали.
И люди стали приноравливаться к шайке. Покорно приносили бандитам выкуп. Поили и угощали. Не выпускали из села дочерей…
Привычка к банде постепенно стала такой закоренелой, что в Грибовщине о ее похождениях мужики говорили буднично и без сенсаций.
Глава II
АЛЬЯШ ОБЪЯВЛЯЕТ СЕБЯ ПРОРОКОМ
Вернулся из армии и второй Климович.
Погоревав по сыну-вахмистру, старый Лаврен выбрал младшему наследнику работящую тихую невесту и вскоре умер.
Одинокая Юзефина вспомнила вдруг, кем была до замужества, извлекла из сундука икону Ченстоховской божьей матери и целыми днями просила матку боску простить измену и не карать ее на том свете.
Альяш, тем временем женившись, стал хозяйствовать на своем и братнином наделах, а дети на селе стали и его величать дядькой.
Альяш был упрямый и властолюбивый, всегда недовольный чем-то. Спиртного в рот не брал, к людям его не тянуло. Но и дома от него было не много пользы. Детей он не любил, с женой жил плохо.
В армии Альяш служил денщиком у офицера и пристрастился к чтению. Монах из Супрасльского монастыря натаскал ему церковных книг и, перефразировав Франциска Скорину, сказал:
— Читай, брат Илья. В сих книгах сокрыта мудрость, яко в драгом камне и яко злато в земли и ядро в орехе!
Верка его попрекнула мужа, что все сидит над книгами и даже воды никогда не принесет. Альяш схватил ведра, приволок полные и — плюх! — через порог. Притащил другой раз и — снова!.. Восемь раз ходил, пока жена не догадалась подпереть дверь изнутри.
Альяш твердо знал: брата его Максима погубили городские ораторы и бунтовщики, которые мутят воду. А распутный офицер, у которого он служил, подорвал у Альяша веру в образованных людей.
Все новое для него было порождением дьявола, заставляло противиться черным силам. Над церковными фолиантами он стал проводить все воскресенья. Читал их рьяно, воспринимая древние старославянские тексты и всю систему религиозных догм буквально, и поверил им по-мужицки основательно, раз и навсегда. У односельчан, которые не могли самостоятельно читать священное писание, мало-помалу пробудилось к Альяшу уважение.
— Альяш, скажи, а как там на небе? — обращался к нему с вопросом старый Русель. — Тоже стены есть? А иконы на чем висят? На гвоздях? Там же, холера, дожди собираются, перержавеют…
Альяш любил ломать голову над непонятными текстами Библии, толковать их вкривь и вкось, проникаться мудрой, как ему казалось, их глубиной.
— Есть семь слоев неба, — ворчал он недовольно. — По первому малые тучи носятся, по второму — дожди, на третьем звезды висят, на четвертом — луна…
