Максим Шинкарёв - Бездна
— Вы проповедник? Иеговист?
— Нет. Я богослов, даже скажу вам, православный богослов.
— Вы мне лжёте. И учтите — денег не дам.
— Зачем мне ваши деньги. — он затушил окурок в пепельнице, достал из пачки новую сигарету. Прикурил, положил зажигалку рядом с пачкой. Выпустил дым.
— Так вот, это именно Его мир. Если Он захочет, чтобы у меня были деньги, Он даст их мне. Если захочет, чтобы не было — заберёт. Или я сам отдам кому-нибудь.
Я фыркнул.
— Он вам скажет, что ли? Вас зря выпустили из психушки.
— Вы злитесь.
— Да, я злюсь! Да, я не понимаю вот этого нищебродства — Он даст, только Он, и ничего больше не надо, и самому ничего делать не надо, а если ты в дерьме, потому что жопу не хочешь утереть, то это так потому что Он так хочет. Да пошли вы, святоши херовы!
Я встал.
— Вы забыли стакан.
— Что?
Стакан стоял на столе и был полон.
В не первый раз полон.
— В этом мире никто ничего никому не может дать, если Он не хочет. И если ты знаешь это, то перед тем, как получить что-то, ты просишь, и если это тебе действительно нужно, тебе это даётся. Но никто не получает ничего не трудясь. Ничто тут не бывает бесплатно. Другое дело, что расплата назначается по-разному. Кто-то платит после и сразу, кто-то после, но спустя долгое время, а кто-то платит до.
Я сел. Взял стакан. Повертел в руках.
Хлебнул.
Виски как виски.
— Хорошо. Продолжайте.
— Когда рассуждаешь о мире как о лавке, где всё есть и всему есть цена, то начинаешь мыслить только категориями бумажника и товара. Ты дал денежку — тебе отсосали. Ты дал две — тебе дали в жопу. Ты дал три — тебе дали власть.
Я смотрел на него. Его слова неожиданно покоробили.
— Вам не нравится такая трактовка. Потому что вы не хотите жить в лавке, где сегодня у тебя есть денежка, а завтра нет, и чтобы её получить снова, придётся унизиться. Вы хотите другого.
Я сглотнул. Нервно глотнул.
— Чего же я хочу?
Мой голос был хриплым.
— Вы хотите любви. Не той любви, что даётся в оплаченной постели, а Любви с большой буквы, той, что не имеет сексуального подтекста. Постель — только одна из финальных форм, просто способ выражения.
— Какие же другие?
— Доброта, сочувствие, помощь. Самопожертвование. Заступничество. Вы лично хотите, чтобы хоть кому-то было до вас дело. Чтобы кто-то о вас заботился. Чтобы кто-то в конце дня помог вам вспомнить, что мир создан не для того, чтобы бить и бить вас колючим молотом по самолюбию, душе и сердцу. Именно потому вы и сидите сейчас здесь.
— Не могу сказать, чтобы я получил желаемое.
Я хлебнул из стакана.
— А вы его и не получили. Вы обратились не по адресу.
— К вам?
— К миру. К творению. Оно своенравно. Оно может любить вас, а может и ненавидеть.
— А Он? Много Он любил меня в моей жизни? А если и любил, то это сильно напоминает как раз ту любовь, о которой вы пренебрежительно отозвались. Меня имели и имеют все кому не лень, и то, что я до сих пор гетеросексуален, исключительно моя заслуга.
Я отхлебнул из стакана и стукнул им по столу. Внутри лязгнул лёд.
— Вы до сих пор живы.
— Да охренеть. Много это дало мне радости. Он что, создал меня только для того, чтобы было кем играть? Было кого макнуть в говно с головой? Если это она, Его любовь, то Он — самый большой извращенец.
— Он создал вас и выпустил в мир. Вы пошли говорить с миром, а мир в большинстве случаев отвечал как хотел. И тем не менее вы имели свободу в своём пути.
— Свободу?! Да в чём же, поясните мне Христа ради!
Я прикусил язык.
— Свободу поступать правильно и неправильно. Или не поступать. Вы всегда знали, что такое хорошо и что такое плохо, верно?
— И что?! Что с того? Меня кто-то учил, как делать правильно?
— А вы просили?
Тишина повисла. Пульс колол в мозг острым шилом.
— Мы всегда начинаем с того, что отрицаем Его. Весь мир для нас, и он под нас прогнётся. А Он — пусть постоит где-нибудь в уголке, и пусть молчит, пусть носа оттуда не высовывает. Он нами наказан. Потому что слишком велик.
Я молчал. Отхлебнул из стакана, который снова был полон. Судя по объёму, я давно уже выпил с бутылку и уже должен был скотски блевать в туалете. Но голова только немного шумела. Я чувствовал себя практически трезвым.
— Пусть так. Вы говорили, что никто ничего не может дать, если Он не хочет. Так?
— Да.
— А теперь говорите, что мир своенравен.
— Да.
— Не противоречит одно другому?
— Нет.
— И как вы это себе представляете?
— Свобода есть у вас, есть и у мира. Иногда мир и вы делаете то, что хотите, и Он позволяет это. Иногда не позволяет. При этом в зачёт идёт не результат.
— Вы меня запутали.
— У вас есть свобода поступить. Поступок всегда происходит в душе. Из души вы вытаскиваете его в разум и оттуда пытаетесь провести в мир. А Он даёт вашему поступку осуществиться в мире или не даёт. Но что бы Он не хотел, в душе вы уже поступили. Помните, я говорил про то, что некоторые удары до жертвы не докатываются?
Я сглотнул. Горло саднило.
— Да.
— Он гасит некоторые удары. Рассыпает. Некоторые ослабляет. Некоторые видоизменяет. Некоторым позволяет докатиться неизменными. Некоторые направляет другим.
— И это любовь?!
— Это любовь. Но не человеческая. Он — не мы. Не вы, не я, не вон бармен. Не ваша мать, не ваш враг, не ваш друг. Он — Бог.
— Тогда зачем называть это любовью?
— Потому что это высшая любовь.
— Вы что, мазохист?
— А вы видели, как мать иногда следит за ребенком, который тащит в рот электропровод? Который она час назад намазала хинином и положила на видное место? Или как даёт ребёнку обжечься о пламя свечи? Зачем она это делает?
Я молчал с закрытыми глазами. Молчал, пока не порвались последние хоть какие-то приличия беседы. Потом ответил.
— Она делает это, потому что ребенку требуется опыт.
Мой голос хрипел.
— Вы простужены. Выпейте.
Я выпил залпом.
Горячая волна обожгла воспалённое горло.
А потом боль прошла.
— Спасибо.
— Бог спасёт.
— Что?
— Спасибо — это сокращённое “спаси тебя Бог”.
Я помолчал.
— Хорошо. И он спасает?
— Да, он спасает. Он учит нас, попуская на нас те или иные испытания.
— Зачем?
— Что зачем? Зачем даёт опыт?
— Зачем нас испытывать? Он же — Бог? Он же знает нас, верно?
Мой собеседник усмехнулся.
— Испытание — старое слово. Пытать — это познавать. Испытать — это познать. Испытания, что он посылает нам — это возможности познать себя. Себя, мир, Его. Увидеть. Почувствовать. Осознать.
— Вы буквоед.
— Не обижайтесь.
— Хорошо. Продолжайте, прошу вас.
— Он ведёт нас через мирской океан, обучая и созидая. Созидая — потому что мы сотворены по образу, а по подобию ещё не стали.
— Мы можем быть подобны... Ему?
Мой собеседник посмотрел мне в глаза.
— Я верю, что да. Но не факт, что будем, и если будем, то все. Ад полон нами.
Я вздрогнул.
— А зачем — Ад?
— Это место наказания.
— Наказания? Вечного?
— Нет. До Страшного Суда.
— А потом?
— Ему видней, но есть версии, что те, кто будет осуждён, уйдёт в небытие. А может, встанет в ряды демонов. Есть разные версии в книгах. Но для нас это не так важно.
— Неважно?!
— Мы ещё здесь, так что нам нужно держаться подальше от Преисподней, тогда этот вопрос останется для нас истинно академическим до поры.
— Так просто?
— Нет смысла усложнять. Он всегда прост.
— Вы это знаете?
— Я верю в это на основании собственного опыта. Иного ответа вам никто не сможет дать.
— Вы до сих пор во сне ходите по Аду?
— Нет. Сплю без сновидений.
— Отпустило?
— Не совсем. Я вижу Ад, когда закрываю глаза. Раньше это помогало его не видеть, а теперь — наоборот. Стоит мне закрыть глаза — он смежил веки — и я вижу его. Прямо здесь — он махнул рукой перед собой.
Я отшатнулся. В воздухе поплыл еле слышный тягучий гул, и ноздрей моих коснулся запах горящей серы — я помнил его по лагерю, когда горели вагоны.
— Кстати, вы зря оставили татуировку. Она вам больше не нужна.
Я посмотрел на стол.
Лёд в стакане давно растаял.
— Эй, господа, вы скоро? — спросил бармен.
— Ещё минут десять, — сказал мой собеседник.
— Хорошо, — отозвался бармен и снова уткнулся в телевизор.
— Это что-то нетипичное, — сказал я, — обычно он выгоняет всех ровно в час.
— Он часть мира, значит, сейчас мир, а значит, Он — хочет, чтобы мы договорили.
Я почувствовал, что мой вопрос становится мелким и ненужным.
— Значит, Он любит нас и даёт нам опыт? И наше отношение к этому не идёт в расчёт?
— Не совсем. Он всегда знает, что мы можем вынести и куда это нас может обратить. Может, но не обязано. Как и мать, следя за ребенком, который тянется к пламени, уже держит наготове мазь и повязку, пусть и не зная, понадобится она или нет.
— Но Он знает?
— Знает. Он видит все варианты. Поэтому Он всегда готов.
— Почему же тогда бывает, что умирают дети?
