Лиляна Хабьянович-Джурович - Петкана
О, как задрожало мое сердце при виде сей страшной картины! И как возопила во отчаянии душа моя, исполнившись лютой скорби!
«Что случилось, матушка?» — спросила я эту женщину. Она же, терзаемая страшным горем, даже не удивилась, что я спрашиваю ее о том, что знает весь свет. От нее я и узнала о безумном злодеянии агарянском.
Уже три века арабы, последователи Мухаммеда, считали наш Святой Град своим. Аль-Кодс, так они его называли. Соорудили Купол на скале. Как символ того, что именно отсюда, с горы Мориа в Иерусалиме, он отправлялся в свои ночные духовные странствия. Однако терпимо относились и к чужой вере и уважали ее. Но вот багдадский халиф Аль-Хаким повелел эмиру Дамаска учинить величайшее святотатство. Разрушить христианские святыни. Чтобы обратить весь народ в ислам. И эмир выполнил его приказ. Словно адский смерч промчался по Святой земле. «Нигде в Палестине нет больше ни единого храма Господня. Сейчас Господу молятся лишь те, чья любовь к Нему сильнее страха перед безбожниками. Или же те, кому нечего терять, кроме собственной жизни», — поведала мне сия благочестивая старица.
Я знала, что все произошедшее, равно как и вообще все, что случается в этом мире, произошло по попущению Божию. Но почему? Почему Он позволил агарянам разрушить святые церкви, каждая из которых была домом молитвы и обителью Святаго Духа? Были ли это истинные молитвенные обители? Или же они только прикрывались именем Божиим? Везде ли люди жили и совершали службу по заповедям Господним и преданиям святоотеческим? Или же — по человеческому хотению и рассуждению? А может быть, Господь принял на Себя и эту жертву из любви к людям?
Дабы показать им весь ужас беззакония и предостеречь. Чтобы они сами никогда не пошли по подобному пути. Я не знала. Не мне было судить об этом. Мне оставалось только скорбеть о случившемся.
«Господь сказал, что зло должно прийти в мір, но горе тому, через кого оно придет», — подумала я. Встав на колени, я молилась. За всех людей. Дабы их коснулась милость Божия. За нас, христиан. Дабы не забыть нам спасительных Божиих заповедей. Как и того, что Он пришел научить нас любви. Затем я поставила на один из уцелевших камней, словно на престол, самое дорогое, что принесла с собой из пустыни: икону Господа и икону Пречистой Его Матери. Здесь Он испустил дыхание в крестных муках. Здесь Он воскрес. И воздвиг Храм, который никакая сила в міре не может разрушить.
Я перекрестилась в последний раз. И медленным шагом двинулась дальше. Мне предстояло вернуться туда, где я родилась. И ждать своей дальнейшей судьбы, какую Он уготовал мне.
* * *Царьград! Я вернулась сюда. Но не как в родной дом. И не так, как возвращаются в места, связанные с воспоминаниями юности. Я не собиралась искать на его улицах себя, какой я была когда-то. Или тех, кого я некогда встречала здесь и любила. Я прошла сквозь многомятежный град, как проходила по своей пустыне. Всегда будучи сосредоточена лишь на одной мысли.
Я не пошла в Студийский монастырь. Каким-то образом я уже знала, что там давно нет ни богобоязненного старца, ни моего брата.
Ведомая Господом, я направилась в другую сторону. Ибо Промыслом Божиим мне было определено встретить того, чьи глаголы слышала я еще в пустыне. Того, кто навсегда останется в памяти потомков как златая громогласная труба Православия. Симеона Нового Богослова.
Он был игуменом обители Святого Маманта. И уже древним старцем. Литургию он служил так, словно беседовал с Живым Господом! А как он смотрел! Как ступал! И как говорил! Кроткий, смиренный, исполненный самоуничижения. И любви. Он был человеком, живущим в Господе. И Господь обитал в нем.
Он рассказывал мне о моем брате Евфимии. Как он стал епископом Маадитским. Как сокрушил богумильскую ересь. Как преставился в Господе, окруженный всеобщей любовью и уважением. «Мой великий, великий брат», — шептала я безмолвно. А сердце мое переполнялось любовью. Как и всегда, когда я вспоминала о нем. И еще я чувствовала необыкновенное смущение. Я ощущала себя вновь той слепой девочкой, что опиралась на его руку, и понимала, что это было и будет всегда. Даже сейчас, когда моей опорой в жизни давно уже стала всесильная десница Господня.
Желая получить духовную пользу от общения с благодатным старцем, я просила игумена Симеона преподать мне какую-нибудь святоотеческую мудрость. Дать мне наставление о том, что всего милее и любезнее Господу. И старец открыл мне важнейшую тайну из совокупной духовной науки.
«Прежде всего другого, — сказал он, — надо просить у Бога слезного дара. А тот, кто уже удостоился других Божиих даров, должен сугубо молить о плаче со воздыханием и сокрушением сердечным».
Все добродетели вкупе он именовал войском, а умиление и плач архистратигами сей рати, ведущей брань с мраком міра.
Я выслушала каждое его слово со слезами благодарности. Ибо уразумела, что, сама того не ведая, уже сподобилась от Господа величайшего дара.
Теперь я поняла, почему мой плач был мне так дорог. Почему он приносил мне облегчение. И почему мне после этого всегда казалось, что я словно очистилась изнутри. Как будто я собственное сердце омыла слезами.
«В плаче человек уничижает себя, — помыслила я, — поэтому плач укрепляет нас и ограждает от всех искушений со стороны лукавого и не дает нечистому взять над нами верх».
А ведь многие стыдятся плакать. Особенно миряне. И прежде всего — мужчины. Не понимая того, что сей ложный стыд и удерживание слез суть бесовские искушения. Подобно тому как и гордыня является главной западней диавола.
Слезы очищают ум наш от тьмы.
Невыплаканные слезы — отрава для души. Такая душа подобна илистой канаве. Семя любви в ней сгнивает.
«Да сохранит тебе Господь сей дар спасительных слез!» — благословил меня при расставании игумен Симеон.
Никогда уже больше я не встречалась с ним. Мы оба привыкли к безмолвию. Поэтому лучше всего нам было беседовать друг с другом через молитвы к Господу. Несколько раз я еще приходила в Царьград. Каждый раз ведомая желанием посетить Храм Пресвятой Богородицы во Влахерне и помолиться пред тамошней чудотворной иконой. Из Эпивата, где я поселилась, до этого места был ровно день пути. Еще один день занимала обратная дорога. Но я легко преодолевала сей путь, укрепляемая Ее великой и неизменной милостью.
Я чувствовала, что время моего земного странствия подходит к концу. И потому главной моей заботой было то, какой ответ дам я Господу на Страшном Суде.
«С чем предстану я пред моим Создателем? — спрашивала я себя. — И стоит ли моя жизнь того, чтобы положить ее к Его ногам?»
А ведь я так хотела, так сильно желала скорее прийти к Тому, ради Кого и жила здесь, на земле. И шептала, подобно псалмопевцу царю Давиду: «Покажись мне — Ты, Кого возлюбила душа моя!»
Я плакала. Но не потому, что стремилась вызвать плач. Слезы лились из глаз моих сами собой — без всякой молитвы или помышления. Часто я даже не осознавала это. И не замечала их. Плач стал для меня такой же потребностью, как и необходимость дышать воздухом. Как и молитва.
Я ощущала, что вся исполнилась неизреченной любви. К Богу. Ко всем людям. Ко всему на свете. Ибо все это был — Он.
И я была любовью. Чистой и нелицемерной. И вся жила в Нем.
ОТРОК ИЗ ЭПИВАТА
Она появилась ниоткуда. Ни с кем не пыталась познакомиться, как будто была чужестранкой в нашем городе. Никому ничего не рассказывала о себе. Даже имени своего не назвала.
Мы ее называли «матушкой». На такое обращение она охотно откликалась. При этом лицо ее неизменно озарялось кроткой и доброй улыбкой.
Заботу о ней взял на себя по распоряжению игумена Симеона один послушник из Мамантского монастыря. Он подыскал ей крохотную комнатушку и снабжал ее пищей. Самой простой и крайне редко. Словно она была монахиней. Но даже от такой малости она ухитрялась подавать милостыню нищим. Хотя трудно было найти кого-то беднее ее.
«Мне и не надо другого. Мое пристанище в Господе», — молвила она, когда ей впервые показали ее жилье, напоминавшее монашескую келью.
«Мне и не надо больше. Человек ведь жив не хлебом, но словом, исходящим из уст Божиих», — сказала она в другой раз, когда ее спросили, почему она подает другим, когда у нее у самой ничего нет.
Никто не знал, сколько ей лет. Ибо лицо ее могло меняться удивительным образом в течение одного лишь дня. Так, когда она шла куда-то по своим делам, казалось, что она очень стара. Когда же молилась — становилась совсем молодой. Вернее, для нее как будто время останавливалось. Словно она не была обычной женщиной. Так она выглядела и тогда, когда говорила о Боге. О славе Его, о Его милости и любви к людям. А также тогда, когда ухаживала за больными и убогими, за беспризорными детьми, за одинокими и беспомощными стариками.
