Ирина Голаева - Повесть об одинокой птице
Борис Николаевич начал звонить.
Он узнал о ней только поздно вечером, когда пришел домой и обнаружил, что ее нет. Борис Николаевич сам ему позвонил. Он тут же выскочил из дома и поехал в больницу. Она была в реанимации.
За это время Борис Николаевич провел поистине гигантскую работу. Он поднял на ноги весь свой институт, своих друзей, знакомых. Через три часа нужные два литра редкой крови были найдены.
Он сидел, опустив голову, удрученный всем. Только утром они расстались, и ничто не предвещало такого удара. «Что же произошло с ней? Была ли это случайность?» – терзался вопросами он.
Всю ночь они просидели с Борисом Николаевичем под дверьми реанимации, ловя каждого выходящего оттуда. Ее состояние лучше не становилось. Она лежала без сознания. Внезапно открывшееся кровотечение вызвало схватки. У нее начались преждевременные роды.
Через 12 часов мучительных ожиданий у нее родилась девочка. Она была совсем крошечная, красная и сморщенная. Он, не отходя, сидел вместе с Борисом Николаевичем у дверей реанимации. Они увидели этот новый комочек жизни, когда акушерка выносила ее из реанимации в родильное отделение. Там стоял инкубатор для недоношенных детей. Они увидели ее мельком, но почему-то без слов поняли, что эта была именно она. Ее дочка.
Пока они сидели с Борисом Николаевичем вдвоем в коридоре, то ни о чем не разговаривали. Им самим было очень плохо, и поэтому не хотелось говорить лишних слов. Но когда мимо пронесли ребенка, они в первый раз улыбнулись друг другу.
– Ну, слава Богу! – тяжело вздохнул дядя.
– Дядя, она выживет? – произнес он.
Борис Николаевич промолчал.
– Но чем она виновата? – вдруг воскликнул он. – Если Бог есть, то меня надо наказывать. Я виноват больше, что оставил ее, когда должен был быть рядом!
Дядя ничего не отвечал.
– Почему вы молчите?! Вы всегда молчите! – нервничал он.
– Успокойся. Ей нужны силы, – сказал Борис Николаевич и обнял его за плечи. – Будь мужчиной. Нам они тоже нужны.
Ее выписали одну, через два месяца, и то после сильных уговоров всех. Ей требовался покой, да она и сама устала от больницы. Сильно похудев, она теперь больше походила на тень.
Девочка прожила две недели и умерла.
Сквозь какой-то туман она слушала долгие объяснения врачей. Сказали ей не сразу, а почти перед самой выпиской. До этого она была очень слаба. Она никак не могла понять, что ребенка нет. Он родился восьмимесячным. Непонятная ей формулировка, что семимесячные выживают, а вот восьмимесячные – тяжелей, так и осталась непонятой ею. В ее голове постоянно стоял шум, как будто забыли выключить транзистор. Она стала разговаривать сама с собой. Лежа в одноместной палате, она этого не замечала. Но когда вернулась домой, стала замечать, и то скорее по недоуменным взглядам со стороны.
После тяжелых родов и смерти дочери она замкнулась в себе. Она словно никого вокруг не видела, даже его. Ее любимое место теперь было у окна. Она с безучастным взглядом сидела там часами.
Он очень переживал за нее и боялся оставлять дома одну. С ними поселилась его мама, которая окружила ее заботой и вниманием. Тетя Маруся, понимая, как ее детям тяжело, с радостью делала за нее всю домашнюю работу.
Когда она зашла после больницы в квартиру, то по инерции пошла в свою комнату, которая теперь была их общей. В углу беззаботно стояла детская кроватка с веселыми шторками. Она увидела ее и, громко всхлипнув, упала на большую новую кровать. На крик прибежала мама Маруся.
– Надо же, забыли, забыли убрать! Недоглядела я, как же так! – запричитала она, показывая сыну, чтоб тот срочно разобрал кроватку. Но он и без ее жестов все понял и, закусив губу, вспомнил ее последние слова о плохой примете. Он не верил в мистику, будучи реалистом до мозга костей, но сейчас был готов поверить и в приметы, и в домового, и еще во что угодно. «Зачем я купил эту кроватку?! Зачем?!» – мысленно корил он себя, разбирая ее.
Она долго лежала на кровати. Всем даже показалось, что она уснула. И они тихонько вышли. Но она села и стала заново рассматривать комнату. Ведь в прошлый раз она едва успела это сделать. А теперь, чем дольше она смотрела на новую мебель, обои, кровать, тем больше ей все это не нравилось, даже до какой-то гадливости.
Через какое-то время она тихо зашла на кухню. Он сидел один.
– Зачем ты это сделал? – спросил она.
От неожиданности он вздрогнул.
– Ты про что?
– Про комнату. Зачем там все это?
Он с недоумением смотрел на нее, не понимая.
– Что это? Про что ты? Садись.
– Ну, стены, шкаф. Зачем все это? Я этого не хочу.
– Но тебе же раньше нравилось? – удивленно подняв брови, спросил он.
– Раньше все было иначе. А теперь я хочу, чтоб все было, как прежде.
– Но это уже невозможно. Я вывез весь этот хлам…
Он не успел договорить, как она перебила его и капризно сказала:
– Не смей называть хламом вещи моего отца! Это все было от отца! А теперь ни его нет, ни того, что от него оставалось. Здесь все не мое, здесь все чужое. Я не хочу жить среди чужого. Верни мне мое!
Он видел, что с ней начинается истерика, и попытался ее успокоить. Но она еще больше входила в этот нервный транс. Он не знал, что делать, а она стала плакать, стуча кулачками по косяку двери.
– Верни мне мое! Верни мне меня! – уже кричала она.
В бессилии он просто отвернулся.
Она ушла в комнату.
Потянулись осенние унылые дни.
Придя домой после работы, он застал ее одну. Мамы не было.
Она, как обычно, сидела в своей одинокой позе у окна и говорила сама с собой. Он вошел тихо, и она не заметила его. Ему хотелось услышать ее слова. Он замер у двери.
– Ты меня проклял, проклял. Вот оно, проклятие, – говорила она. – Они оказались правы. Они правы, а я нет. Я грешница.
– Кто правы? – тихо спросил он. Она, видимо, не поняла, что в комнате еще кто-то есть, и ответила:
– Они правы, церковь. Они мне сказали, что Бог отвернулся от меня. Я им тогда не поверила. А вышло именно так. Они живы, я нет. Бог покарал меня за мои грехи. Я предала Его, оставила. И теперь Он оставил меня. Я Иуда! – стуча себя в грудь, навзрыд повторяла она.
Ему хотелось подойти и обнять ее, утешить, но он не мог. Он продолжал любить ее, но теперь появилось какое-то новое чувство к ней – жалость. Поэтому он тихонько вышел, оставив ее одну. Сидя на кухне, он закурил. В последнее время он много курил. И теперь, выдыхая дым сигарет, он смотрел на окна дома напротив, которые загорались то там, то сям. Он думал. Теперь для него стало предельно ясно все то, что произошло и кто виноват во всем. Мысли в его голове кипели. Услышав ее шаги, он тут же погасил сигарету и выбросил пепел. Она, бледная как тень, вошла на кухню.
– Ты уже пришел? – безразлично спросила она.
– Недавно, – коротко ответил он.
– Налей мне чаю, я замерзла.
Он поставил чайник, налив в него воды. Скоро тот закипел.
– Тебе, наверное, тяжело со мной? – как-то устало глядя на него, произнесла она. – Я ведь уже не такая, как была прежде, – и ее голос дрогнул.
– Нам надо принять все, как есть, и продолжать жить, – тепло сказал он, взяв ее руки в свои.
– Жить? – как-то странно произнесла она. – А как жить? Ты разве можешь жить?
– Да, могу. И ты должна жить. Нельзя все время пребывать в такой депрессии. От тебя уже и так ничего не осталось. Давай я возьму отпуск, и мы куда-нибудь поедем? – предложил он, стараясь говорить как можно непринужденней.
– Поехать? Куда поехать?
– Да хоть куда. Куда ты хочешь?
– На кладбище, – тупо глядя в чашку, проговорила она.
– Но нельзя так жить! Нельзя! – вскипел он. – Что ты мучаешь всех?! И себя, и меня, и остальных.
– Я что, мучаю? – вдруг как-то оживилась она.
– Да ты только этим последнее время и занимаешься! – потеряв контроль над собой, закричал он. – Сидя дома, ты уже совсем свихнулась. Разговариваешь сама с собой. Живешь как тень. Иди работать, хоть куда. Только перестань сидеть, как статуя, у окна.
– Работать… Да, мне надо пойти работать, – задумчиво произнесла она, опять улетая куда-то в своих мыслях.
– У тебя хорошая специальность. Я поговорю с людьми. Объясню все. Хотя бы на полдня.
– А что ты хочешь им объяснить? Что ты хочешь рассказать им обо мне? – встревожено спросила она.
– Да перестань опять заводить себя! Хватит!
И он схватил ее за плечи, пытаясь встряхнуть.
– Мне больно, – отстраняясь от него, протянула она.
– А мне не больно? Не больно смотреть на тебя, как ты заживо сходишь в могилу? Мне, думаешь, не больно?! – продолжал трясти ее он. – Но теперь я знаю, кто виноват! Я знаю, что теперь сделаю!
– Что знаешь?
– Знаю! – твердо ответил он.
– Мне надо покаяться.
– Не нужно тебе каяться! Пусть другие каются!
– Нет. Я постоянно чувствую себя виновной, безблагодатной, оставленной. Бог отвернулся от меня. Это Он покарал нас.
