Георгий Чистяков - Размышления о Евангелии от Иоанна
Около двадцати раз Иисус употребляет слово «Я» в разговоре, который начинается со знаменитых слов «Я свет миру». Нам эти слова не кажутся ни странными, ни пугающими. А вот для тех, кто слышал их на арамейском языке, они действительно звучали странно и пугающе. «Ани ху» – это формула, за которой видится Сам Бог. Именно она повторяется много раз в восьмой главе Евангелия от Иоанна. Формула, приводящая в испуг слушателей Иисуса, вообще постоянно повторяется в этом Евангелии.
Вспомним. Когда в Гефсиманском саду стражники приходят схватить Иисуса, Он выходит к ним и спрашивает: «Кого ищете?» Они говорят: «Иисуса Назорея». Он отвечает: «Это Я» – «Эго эйми» по-гречески или «Ани ху» на иврите. И они падают ниц, услышав имя Бога. Их напугал ответ Иисуса, заставил упасть на колени, потому что все, связанное с Богом, их страшит. Такова логика этих людей. И когда Иисус говорит: «Я свет миру» – это тоже их пугает.
Когда мы смотрим на икону, где изображен Спаситель с раскрытым Евангелием, на котором написано: «Аз есмь свет миру», – мы радуемся. Современников же Иисуса это пугало: они боялись кощунства. Человек, для которого Бог живет только в текстах, везде и во всем видит кощунство и боится этого. И среди нас есть люди, которых более всего страшат какие-то мелкие ритуальные нарушения: не так перекрестился, не так приложился к иконе, без должного благоговения взял в руки просфору и т. п. Именно такого рода страхам подвержены и слушатели Иисуса. А почему возникают подобные страхи? Какова их природа? Она – в нечувствии к окружающим людям, в равнодушии к их судьбе. Такая «правоверность» ничего общего не имеет с христианством, как не имела ничего общего с подлинной библейской религией. Она имеет общее только с тем, что Иисус связывает с фарисейством, с чисто внешней религиозностью.
Если мы заглянем в тексты монашеских писаний Иоанна Лествичника или других авторов, то увидим, что они считали значительно более тяжелым грех, совершенный против человека, чем грех против Бога. Есть у Лествичника замечательное место, где говорится, что если твой брат нуждается в помощи, а ты стоишь на молитве, то оставь молитву и беги помочь брату твоему, который может без тебя погибнуть. Если брат твой нуждается в лекарстве, а ты стоишь на молитве, оставь молитву и отнеси ему лекарство. Если брат твой нуждается в еде, а ты молишься, оставь молитву и отнеси ему еду, молитву же продолжишь после этого. Таков святоотеческий взгляд на эту проблему.
И совсем иной – фарисейский. Слова Иисуса «Я свет миру» приводят Его слушателей в ужас, потому что для них жизнь ограничена ритуалом, для них нет ничего важнее строгого соблюдения правил. Они не видят людей вокруг себя; они, в конце концов, и женщины этой не видят, их задача – побить ее камнями, потому что она нарушила закон. А если бы в законе это не было оговорено, они бы вообще не обратили на нее внимания. Значит, слушатели Иисуса видят в женщине не живого человека, нуждающегося в помощи, снисхождении, протянутой руке, а нарушительницу того или иного пункта закона. Проблема, о которой здесь говорится, действительно чрезвычайно глубока, ее нужно серьезно анализировать.
Когда мы слышим, как Иисус говорит: «Я свет миру», – нам, иногда все-таки прорывающимся сквозь путы законничества, эти слова кажутся замечательными, удивительными. Наверное, мы правы, когда нам так кажется, потому что мы тогда вспоминаем или молитву Симеона Богоприимца «Свет к просвещению язычников» (Лк., 2:32), или пророчество Исайи «На живущих в стране тени смертной свет воссияет» (Ис, 9:2), или многие другие библейские тексты – из псалмов, из пророческих книг. Вспоминаем и новозаветные тексты, например Иоанна Богослова, который прямо говорит: «Бог есть свет». Мы вспоминаем и наш собственный, личный опыт соприкосновения со светом, преображающим нашу жизнь. Этот свет мы сравниваем с обычным солнечным светом, но он неизмеримо больше и имеет какую-то другую природу. Часто, находясь в городе или деревне, мы наслаждаемся солнечным светом, но какого-то особого впечатления на нас это не производит. А бывает и так, что тот же солнечный луч вдруг озаряет всю нашу жизнь, наполняет сердце бесконечной радостью. Мы воспринимаем его уже не как луч света физического, а как луч какого-то подлинно невечернего, незаходящего света. Иной раз этот луч видишь даже не в реальности – он может мелькнуть на картине, гравюре, а то и вовсе в глубине нашего «я», но, увидев его, мы понимаем, что это – истинный свет, который возвращает к жизни, дает силы, преображает душу.
Свет по мысли Данте – это visibile face, то есть «видимый лик» Бога, и только в нем и нигде более человек может обрести покой и мир: creatura… solo in lui vedere ha sua pace. В этом месте XXX песни «Рая» Данте, в сущности, цитирует начало «Исповеди» Августина, слова о том, что «не знает покоя сердце наше, пока не упокоится в Тебе», но при этом подчеркивает, что Бог входит в нашу жизнь именно как свет. Созерцая isplendor di Dio («сиянье Бога») или somma luce, luce etterna или etterno lume, то есть Высший Свет или Свет Вечный, Вечное Сияние и так далее, ослепленный от всего этого, поэт переживает состояние особенного ликования.
Он постоянно повторяет слова io vidi – «я увидел», осознавая, что теперь он владеет новым опытом – почувствовать Бога не как-то по-другому, но именно через зрение, глазами, увидеть Его по слову Иисуса из Нагорной проповеди «блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят». В этот момент Данте сравнивает себя с человеком, который пришел в Рим откуда-то издалека, например из Хорватии, специально чтобы увидеть (a veder) Плат Вероники, и, увидев его, мгновенно понял, что видит, именно видит своими собственными глазами подлинный лик Иисуса. Блаженство вечной жизни, по мнению Данте, о чем он говорит в заключительных строках своей «Монархии», «заключается в наслаждении от видения Бога (in fruitione divi – ni aspectus), до которого собственная добродетель человека может подняться не иначе, как при содействии божественного света». Увидеть Бога, при том, что он Невидим, можно, но только созерцая свет, через сияние которого Бог являет Свое бытие людям; более того, постичь Бога человек может, только идя именно этим путем, только созерцая этот свет, в конечном итоге – только глазами, хотя, конечно, речь здесь идет не о физическом феномене зрения, но о чем-то неизмеримо большем.
О богословии света можно говорить очень много. В Евангелии от Иоанна слова Иисуса «Я свет миру» действительно ключевые: они помогают нам сформулировать свой опыт, который каждый из нас хранит в сердце. Но часто такой опыт остается невыразимым, пока эту фразу не прочтешь или не увидишь на иконе, где Спаситель изображен с открытым Евангелием, на страницах которого написано: «Аз есмь свет миру».
Читая восьмую главу Евангелия от Иоанна, мы видим, что слова Иисуса «Я свет миру» приводят Его слушателей в ярость, в результате чего происходит довольно серьезное столкновение. Они говорят Ему: «Мы семя Авраамово». На что Иисус отвечает им очень жестко: «Если бы вы были дети Авраама, то дела Авраамовы делали бы. А теперь ищете убить Меня, Человека, сказавшего вам истину, которую слышал от Бога: Авраам этого не делал» (Ин., 8:39- 40). Иисус говорит об их ориентированности на расправу, насилие, зло. Сначала они хотели убить женщину. Потом те, кто намеревались с ней расправиться, ушли, но пришли другие, избравшие новую жертву – Иисуса. Он укоряет их: если они горят мыслью об убийстве, то какие же они дети Авраама?
Авраам с точки зрения Священного Писания – это отец всех верующих. Если с именем Моисея связано слово «закон», с именем Давида – «пение», с именем Соломона – «премудрость», то с именем Авраама еще на страницах книги Бытие связалось слово «вера». Авраам – образец веры, быть может, первый верующий, отец всех верующих, как потом скажет о нем апостол Павел.
И когда Иисус говорит им, что если бы они были дети Авраама, то верили бы Богу, а не искали, кого бы убить, они кричат в ответ: «Мы не от любодеяния рождены». Что это значит? Какова логика этих людей? В понимании правоверного иудея принадлежность к той или иной языческой религии, идолослужение, то есть служение многим богам, – любодеяние, проституция. Вот они и кричат, что рождены не от занятия проституцией, а имеют одного Отца – Бога истинного и живут по Его закону. Иными словами, они отстаивают чистоту своего исповедания.
Когда Иисус бросает им упрек, что они не дети Авраа-мовы, а дети какого-то другого отца, они возражают, что держатся данных Богом заповедей и никаким другим богам не поклоняются. Иисус же говорит им, что их Бог – жажда крови, насилия, и дальше – еще резче: «Ваш отец диавол… Он был человекоубийца от начала…» Оппонентам Иисуса на это возразить нечего, и тогда они переключаются на Его личность: «Не правду ли мы говорим, что Ты Самарянин и что бес в Тебе?»
А кто такой самарянин, с их точки зрения? Это человек, хуже которого и представить себе нельзя. Если можно еще как-то оправдать язычника, то самарянин, который вроде бы и верует в Бога, но не так, как нужно, – хуже любого язычника. Значит, эти люди идут по пути вражды, по пути наращивания конфронтации. Им нечего сказать Иисусу в ответ, поэтому они Его просто оскорбляют. Но все-таки очевидно, что сердца их чем-то затронуты, хотя они и пытаются обвинить Его в том, что Он нечист. Иисус отвечает им: «Во Мне беса нет», – и они хватаются за камни. Иисус уходит из храма, «пройдя посреди них». На этом глава кончается.
