Рональд Данн - Когда небеса молчат
Честно признаться, я долго думал над тем, включать эту историю в мою книгу или пет. Я знаю: что бы я ни сказал, как бы точно ни выразился, обязательно найдутся люди, которые меня неправильно поймут. Одним то, о чем я говорю, может показаться неслыханным, другие, возможно, посчитают неприемлемым затрагивать подобные темы, а иные вообще заявят, что таких проблем не существует вовсе, что все это не имеет ни малейшего отношения к греховности или маловерию, так что не стоило и огород городить. Такой риск, безусловно, существует.
Я также согласен с Кристианом Бекером, что «…опыт каждого отдельного человека зачастую мешает ему мыслить независимо».[74]
Я все же предаю огласке этот сугубо личный случай лишь по одной причине: я до сих пор не могу забыть ту бездну, в которую повергла меня депрессия, — нестерпимая боль, острое чувство одиночества и безысходности, отчужденность от мира, безграничное отчаяние, «стоны и плачи, звучавшие у меня в голове».[75]
И я далеко не исключение. Я хочу, чтобы все узнали: я тоже прошел через это и знаю, что избавление возможно! Ибо именно в период собственного горя я обнаружил серьезные упущения в работе Церкви. В ней не было места «зимним» христианам. Нигде, ни в христианской литературе, ни на семинарах, ни на конференциях я не смог обрести ни поддержки, ни помощи. Я не услышал ни одной проповеди на эту тему. (Быть может, такие полезные, книжки и существуют, но, к сожалению, мне они на глаза так и не попались.)
По правде говоря, я нашел больше понимания среди мирских людей, чем среди христиан: неверующим людям я не боялся рассказывать о своих проблемах, но я не мог произнести ни слова под сводами церкви. Сейчас, к счастью, многое изменилось.
Ну а на тот период моя депрессия только усугублялась (это сейчас я называю свое состояние депрессией, а тогда я еще не понимал, что со мной творится). Я стал все глубже погружаться в себя, забросив семью и пренебрегая пасторскими обязанностями. Я с болью в сердце вспоминаю те годы. Мои дети росли, а я ими почти не занимался.
Я как бы и был, но меня как бы и не было. Распространившееся мнение о том, что на склонность человека к депрессии оказывает влияние наследственность, навели меня на мысль, что это я повинен в болезни Ронни и что, возможно, меня ожидает столь же печальный конец. Эта мысль не оставляла и манила меня. Я жаждал забвения и избавления от боли.
Писатель Вильям Стайрон описал свой собственный опыт следующим образом:
«Постепенно я начал осознавать, что каким–то таинственным и непостижимым для нормального восприятия образом серая морось обволакивающего страха, нагнетающегося депрессией, переросла во мне в отчетливое ощущение физической боли. Но это была не такая боль, которую вы испытываете, сломав, скажем, руку, и которую легко распознать и локализовать. Она была подобна ощущениям, которые испытывает человек, оказавшийся заключенным в пышущей огнем темнице, — так невероятными дьявольскими ухищрениями в вашем воспаленном мозгу преломляется отчаяние. И поскольку воздух вокруг неподвижен и тяжел и у человека нет ни малейшей надежды вырваться когда–нибудь из этого удушающего заточения, вполне естественно, что все его существо начинает отчаянно жаждать забвения».[76]
Забвение… О, как сладка эта мысль — укрыться где–нибудь, где угодно, там, где бы вас не достала безжалостная рука вашего мучителя! Не думаю, правда, что я когда–либо всерьез намеревался лишить себя жизни. В моей памяти были слишком свежи воспоминания о том, какой разрушительной волной прошло но нам — но мне, но моей семье — самоубийство Ронни. Когда я размышлял об этом, во мне боролись смешанные чувства горя и гнева — гнева на него за то, что он сделал.
События стали разворачиваться с удивительной быстротой. Страшные события. Например, я начал сознавать, что теряю память. Я мог прочитать какую–нибудь книгу и тут же забыть об этом; и я тем более не помнил, про что она была. Люди могли упомянуть о пашем совместном телефонном разговоре, о котором я знать ничего не знал. Однажды утром, проснувшись в мотеле в Хьюстоне, я обнаружил на тумбочке запасной ключ от моей комнаты и помятую газету, которых там пе было' накануне. Служащий гостиницы сообщил мне чуть позже, что я появился в холле в три часа ночи в поисках свежей газеты, но этот вчерашний номер был единственное, что мне удалось приобрести. А потом я заявил, что забыл ключ, а дверь захлопнулась. Иногда я начинал говорить и останавливался на полуслове, забывая, что же, собственно, я хотел сказать.
Такие провалы в памяти подточили мою уверенность в себе, и я уже не знал, что от себя ожидать. Я становился все более и более зависимым от Кай. Ее самое отчетливое воспоминание о тех днях то, как я бесцельно слонялся по дому, сгорбившись и ионуря голову, как старый дед. Меня преследовали постоянные приступы необъяснимого страха и беспокойства. Временами на меня накатывала волна неудержимой ярости, когда я метался и скрежетал зубами. Иной же раз я вдруг ловил себя на том, что просто стою без движения посреди комнаты, уставившись в одну точку.
Именно Кай впервые заподозрила, что причиной моей неуравновешенности была депрессия. Я прекрасно помню то утро. Мы были в Литтл Роке, и мне предстояло идти на очередное воскресное собрание. Однако я не мог заставить себя подняться с постели — я лежал и тихо плакал, что бывало со мной уже не раз. (Я старался, конечно, чтобы Кай не видела меня в таком состоянии.) Сама мысль о том, что мне надо вставать, идти в душ, бриться, чистить зубы, причесываться, затем выбирать рубашку, застегивать ее, повязывать галстук, потом обуваться, — была для меня невыносима.
Интересно, что именно в тот день после службы ко мне подошел один молодой человек и сказал, что слышал, будто у меня проблемы с желудком. Он оказался специалистом по желудочным болезням и предложил мне свою помощь. На следующее утро я уже сидел у него в кабинете. Он начал задавать мне множество вопросов, и я впервые заговорил с кем–то откровенно. Это было началом моего выздоровления. По крайней мере, желудок перестал меня беспокоить.
Но депрессия оставалась, и я, наконец, согласился с тем, что нуждаюсь в «посторонней» помощи. Помню, я был тогда в отъезде. Я позвонил Кай домой и признался, что сил моих больше нет терпеть, и попросил найти мне… психиатра. Что она и сделала. Один наш близкий друг рекомендовал нам хорошего специалиста, который к тому же был христианином. Я открыл дверь и вошел в нее.
Я перечитал и исследовал множество литературы — что вы, должно быть, не без некоторой тревоги уже заметили. Как говорится, я ловлю рыбку во многих водах. Вопрос только в том, в каких водах. Я не ужу все подряд без разбору — многое приходится выкидывать. Но вот одна рыбка, которую я сберег. Я поймал ее в пруду у Томаса Мура, под названием «Забота о душе». В главе «Дары депрессии» Т. Мур пишет:
Душа предстает перед нами в разнообразных красках, в том числе и в оттенках серого, синего и черного. Чтобы заботиться о своей душе, мы должны видеть ее во всей палитре, не поддаваясь искушению обращать внимание лишь на белый, красный или оранжевый — цвета яркие, сверкающие.
«Блестящая» идея раскрашивать старые черно–белые фильмы отражает неприятие современным общественным сознанием ничего темного и серого. В обществе, защищенном от всего трагического в жизни, депрессия воспринимается как угроза, как некая неизлечимая болезнь, и именно в таких «просветленных» культурах депрессия становится наиболее острой и глубокой, как бы в противовес бытующим установкам… Некоторые даже умудряются входить во вкус и начинают испытывать удовольствие от угнетенности духа, оставляя ей должное место в цикле развития души… Меланхолия дает возможность душе выразить себя с такой стороны, существование которой тщательно скрывается из–за активного неприятия тьмы и горя.[77]
Помните того слепорожденного, о котором я вел речь в одиннадцатой главе? Я еще сказал тогда, что здоровый человек не послужил бы в тот день Христу нужным образом. Чтобы явить пароду дела Божий, Ему требовался человек с неотвеченными вопросами в жизни.
Года три назад пропалывал я как–то клумбу у дома моет отца. Не знаю, как у вас, но ко мне самые великие откровения чаще всего приходят не тогда, когда я сижу запершись в комнате и молюсь, а когда я занимаюсь обыденными повседневными делами, например прополкой клумбы. Так или иначе, но за той размеренной работой я размышлял о последних двух годах моего служения. И мне вдруг пришло в голову, что всю мою деятельность этого периода можно охарактеризовать одним словом. Я не сам его придумал, его употребляли люди, приходившие слушать, как я проповедую. Это слово — поддержка. Раньше я не задумывался над этим, но в последнее время многие церкви, находящиеся без пасторской опеки, не раз предлагали мне приехать к ним на богослужение, потому что им было плохо, они нуждались в поддержке. Я не задавался целью сделаться проповедником поддержки и утешения. Все получилось само собой. Но самое удивительное во всем этом было то, что эти проповеди, которые поддерживали и вдохновляли стольких прихожан, я готовил в самые мрачные и тяжелые годы своей жизни. Пойди разберись.
