Владислав Маевский - Афон и его судьба
В этой библиотеке и весьма интересная драгоценность – Диоскоридова «Ботаника» X века, достойная соперница «Географии» Птоломея библиотеки Ватопедского монастыря. В этой «Ботанике» почти все растения замечательно изображены в красках. Тут же имеется и остаток древности – послание апостола Павла к коринфянам, шедевр IV века! Сохранилась здесь и часть драгоценнейших хрисовулов (царские грамоты) с интересными печатями.
3Темнело. Теплая, ласковая ночь, тихо обнимая своей черной пеленой все, что ни встречалось у нее на пути, неслышно надвигалась от моря на древнюю Лавру.
Был канун осеннего праздника. Дальние и ближние обители уже тонули в ночных сумерках среди густой зелени, которая сплошь одевала дикие крутые склоны лаврского берега.
А в потемневших лесных зарослях совсем близко – чуть не у самых стен древней лаврской арсаны – мелодично звучали колокольчики пасущихся стад. Но вверху, на горе, где стоял старинный лаврский собор во имя Пресвятой Богородицы, тесно сгрудились древние строения, которые соединялись многочисленными переходами и были обнесены толстыми стенами. На колокольне медленно погасли последние отблески короткой осенней зари, и в эти мгновения вся древняя Лавра стояла озаренная тихим, готовым померкнуть отраженным светом.
По тесному монастырскому двору расхаживали богомольцы и афонские сиромахи. И в гулкий шум шагов по каменным плитам, в тихий шелест одежд и осторожный говор через открытые окна собора вливались разрозненные, бессвязные отрывки всенощного песнопения. Суровый греческий напев, оставляя под тяжелыми сводами всю свою строгость, прилетал сюда, под открытое небо, тихим и гармоничным.
Всюду здесь чувствовалось предпраздничное благоговейное настроение. И казалось, вся древняя Лавра жила теперь напряженно особой, чуждой для остального мира жизнью. Богатая верой давно умерших поколений, она ревниво берегла в своих стенах верующих, пришедших почтить память великого святого. И, обвеянная молитвенными звуками, она встречала надвигавшуюся ночную темноту строгая, высокая, в своей вековой святости недоступная призрачному и мимолетному очарованию этого тихого угасающего дня.
А осенняя ночь медленно ползла снизу вверх. Все ближе, все теснее сжимала она в своих крепких объятиях и далекие берега засыпающего моря и цепи прибрежных холмов горной стороны, строения и деревья, лаврские церкви и башни и все, что так резко, так непохоже и чуждо было друг другу еще так недавно при ясном дневном свете.
Исчезали, сливались со тьмою монастырские стены. А над ними по-своему тихо уже шептались очнувшиеся от дневного забытья деревья, протягивая свои развесистые длинные ветви. Монастырские сады тесно сплетались в ночной тьме с пышной лесной зарослью, искони покрывавшей прибрежные склоны, выступы и кручи. И если под черным покровом ночи обесцвечивалась веселая нарядная одежда земли, то на смену ярким цветам и причудливым обликам дня просыпались радостные, также неисчерпаемо-разнообразные благоухания и песни ночи… А на потемневшем небесном своде загоралась – как всегда, блестящая, загадочная, еще не понятая никем на земле – картина вечности, сотканная из бесчисленных звезд.
В природе начиналась своя торжественная многозвучная всенощная, полная творческого вдохновения и молитвенного восторга. И вдруг, в эту нежную музыку южной ночи ворвались, брошенные невидимой рукой с лаврской колокольни, многогласные звуки благовеста: долгая монастырская служба закончилась. Толпа монахов и богомольцев, расплываясь во все стороны, наполнила собой дорожки и вы ходы Лавры. Верующие шли на ночлег усталые, но растроганные и умиленные, бережно унося с собой настроение сладостного забытья. Рождалось оно в чутких сердцах искренней молитвой в этом святом месте, где развилась и окрепла когда-то вера их предков.
И куда ни шли верующие, всюду – за ними и впереди их – несся торжественный праздничный благовест. Гулкие металлические звуки без жалости вытесняли и гнали далеко прочь от лаврских святынь вкрадчивые голоса суетного мира. И святая древняя Лавра, словно очнувшись от объявшего ее очарования, – вся каждым камнем своего помоста, всеми своими могильными плитами и седыми стенами, башнями и церквами – зазвучала в ответ, гулко отражая привычные звуки своих колоколов и посылая их в теплый и чуткий воздух неспящей осенней ночи.
И до самого моря неслись они, властные, благовествуя и призывая к молитве. И там бесследно погасали, уже обессиленные, уже побежденные ласковыми чарами южной ночи…
Но вот звон смолк. Так же резко и неожиданно, как и начался. И, как всегда после сильного шума, наступила чуткая, жадная до звуков, растревоженная тишина. Отовсюду неудержимо хлынули странные, неуловимые и обманчивые голоса ночи.
Ночь совсем спустилась над древней Лаврой.
Еще теснее сомкнулись потемневшие и обезлюдевшие каменные великаны. Разошлись по своим келиям монахи и утихли многочисленные гости.
* * *Прошло несколько недель. Утомленный продолжавшимся целыми днями осмотром громадной Лавры и ее замечательных святынь и древностей, я крепко заснул в отведенной комнате. Но на этот раз рано утром разбудил меня мой верный спутник, иеродиакон отец Афанасий, настаивавший на продолжении нашего паломничества.
– Нужно торопиться поскорее попасть в Крестовскую келлию: там бдение по случаю храмового праздника, – сообщил мой заботливый спутник. – А дорога к келлии не везде легкая.
И, покорный указаниям отца Афанасия, я спустя очень недолгое время уже был за лаврскими вратами, где нас поджидали покорные наши мулашки.
Плененный колокол
Не будучи в силах дождаться конца афонского всенощного бдения, длившегося уже несколько часов, я вышел на широкую террасу, чтобы немного освежиться. Да, только на Святой Горе Афонской можно вполне познать всю утомительность и вместе с тем всю прелесть подобных богослужений; утомляя тело, они укрепляют дух и наполняют все существо чувством и настроениями, дотоле совершенно неведомыми в обстановке суетного мира.
И вот, в своей на этот раз телесной немощи еще задолго до начала Великого славословия я покинул полутемный храм, оставляя позади себя мерцание свечей и строгие лики святых на закоптелых иконах и неподвижные черные фигуры иноков, казавшиеся тоже существами нездешними, как и святые на иконах.
На террасе было тихо, лунно и пахло какими-то южными цветами, наполнявшими своим дыханием ночную полутьму. Внизу, под этой старенькой и обширной террасой меланхолично темнели стройные кипарисы и чуть слышно шелестели своими могучими ветвями каштаны, только что сбросившие с себя весенний убор. А за ними – все серебряное, искрящееся, кое-где чуть тронутое огоньками и полное невыразимого величия – расстилалось море, окаймленное с двух сторон высокими и темными громадами берегов. Но не были безжизненны эти берега, и, находясь от них на расстоянии нескольких километров, я все же улавливал среди их угрюмой тьмы признаки человеческой жизни. Этими признаками были мерцающие огни отдельных пустыннических келлий и каливок, разбросанных среди гор и лесных кущ, слегка подернутых туманами. Эти отшельнические огни то зажигались, то гасли – и никто не мог бы установить их число, настолько оно было изменчиво и неуловимо. А совсем далеко впереди ярко и неугасимо горел своими светочами огромный русский скит Св. Андрея, величественно охраняя покой разбросавшейся под ним «Лавры келлий» – Кареи.
Упоенный окружавшей меня красотой и величием, я переживал незабываемые минуты, почти реально ощущая, как благодатная тишина, царившая вокруг, вливалась в душу и наполняла ее восторгом. И вдруг эта тишина нарушилась… Где-то внизу, за неподвижными силуэтами кипарисов и каштанов, внезапно раздался удар колокола. Удар настолько гулкий и мощный, что порожденный им звук сразу наполнил собой всю окрестность и заставил на время забыть о ее безмятежном покое и красоте.
Колокол, породивший этот звук, был, несомненно, настоящим богатырем, подлинным великаном и близким русскому сердцу по воспоминаниям ушедших лет. Ухнув в первый раз, он вслед за первым ударом послал в пространство второй, потом третий. А затем все последующие удары стали сливаться в одну мелодию чудесной колокольной музыки. Рождаясь где-то очень далеко внизу, эта музыка, тотчас же нарастая, невидимыми волнами возносилась вверх, разливаясь по всей Святой Горе, и затем постепенно и тихо таяла в просторах Эгейского моря.
Очарование, меня окружавшее, увеличилось вдвое. Теперь я слышал не только едва уловимое монашеское пение, доносившееся из полутемного храма. С ним теперь чудесно соединялась и эта новая, могуче-прекрасная мелодия, порожденная металлом невидимого колокола-гиганта, напомнившего мне о иных колоколах на далекой и милой, великой и многострадальной родине. «Это русский колокол! – подумал я неожиданно. – Только там, у нас в России, умели лить таких подлинных глашатаев величия Божьего… И как отливали их! Годами собирались, „Ныне силы небесные“ пели, в то время как плавили металл, серебряные рубли дождем летели в огненную массу… Не может быть, чтобы и этот великан был отлит где-либо в иных местах, кроме российских просторов».
