Грэм Грин - Путешествия без карты
Места, где я бывал, давали мне сюжеты для книг намного реже, чем можно предположить. Я не искал сюжетов. Я натыкался на них, хотя писательское чутье наверняка не дремало, когда я решал ехать через Сайгон, Порт–о-Пренс или Асунсьон и писал о Гаити до «Комедиантов» или о Парагвае, который вошел потом в «Путешествия с моей тетушкой». В то же время партизанская война в Малайе не стала книгой, не родилась она и из восстания мау–мау в Кении. Я не написал даже рассказа о том, как американцы депортировали меня из Пуэрто–Рико или о коммунистическом перевороте в Праге, который произошел у меня на глазах. Не заставили меня взяться за перо и события сталинских пятидесятых в Польше, но тем не менее, тем не менее… С 1933 года политика все настойчивее вторгается в мои книги, и может быть, мау–мау были вестниками более зловещих тонтон–макутов, а страх перед партизанскими засадами в Малайе углубил страх, который я испытывал иногда во Вьетнаме. В эту книгу я включил лишь малую часть того, что написал о вьетнамской войне с французами, потому что война с американцами отбросила ее на сто лет назад, и такие канувшие в небытие фигуры, как император Бао Дай или принц Бу Лок, никого уже не интересуют.
Та часть моей жизни, которая больше всего волнует репортеров светской хроники, осталась за пределами этой книги, и я надеюсь, что, как и в предыдущей, я не нарушил в ней «авторские права» других.
Глава 1
3
Итак, я опубликовал три романа, из которых один имел некоторый успех, а два других остались незамеченными, в чем не было ничего удивительного. Шел 1931 год. Как раненый, забытый своими на поле боя, я узнавал, что такое одиночество поражения. Неожиданный приезд в нашу слякотную деревушку норвежского поэта, о котором я слыхом не слыхивал, был необъяснимым, похожим на сон и почему‑то внушал надежду. Нурдаль Григ, подобно трем воронам, севшим на ворота, был предзнаменованием или мифом. Мифом он и остался. Даже смерть его обернулась легендой, никто не может с уверенностью сказать: «Он умер здесь». Нурдаль погиб в Берлине во время бомбежки в 1943 году.
Я хорошо помню только три наши встречи. Их разделяли годы, и все‑таки я без колебаний говорю, что он был моим другом, даже близким другом. Я не читал его книг, поскольку только одна была переведена на английский (да его стихи и нельзя было перевести), и относился к нему не как к собрату по перу, с которым нужно говорить о деле, а как к другу, с которым вместе вырос и с которым могу спорить и рассуждать обо всем на свете.
Не помню, о чем мы говорили в тот первый раз, когда он «решил заглянуть» к нам с Вивиан (именно так он объяснил свой приезд в Чиппинг–Кемпден), но я сразу же ощутил идущее от него тепло, которого ничем не заслужил. Оно было естественным, как солнечные лучи, и равно грело всех. Дружба с ним всегда была немного сном; он редко появлялся и давал о себе знать в основном записками — теплыми, дружескими, ободряющими, критическими, — вложенными в письма других людей. Когда я в первый и последний раз оказался в Норвегии, его там не было, он жил в Ленинграде, но меня ожидало много записок. Нурдаль Григ, как монарх, не испытывал недостатка в курьерах.
Иногда мне кажется, что меня неудержимо тянуло в дальние края, из которых он давно уехал, потому что они были им заколдованы. Почему в один из тридцатых годов я выбрал себе местом отдыха Эстонию? Не потому ли, что шел по его следам? А Москва в пятидесятые? Бесполезно было искать его в 313–м номере гостиницы «Новомосковская» — он прислал этот адрес давным–давно, «на случай, если ты вдруг окажешься в Москве».
У меня есть письмо, которое он написал из Эстонии, с обратным адресом «до востребования». Число на нем стоит, а года, разумеется, нет, как будто значение имеют только числа, а какой год — и так всегда будет ясно. «Знай, что рано или поздно ты обязательно приедешь в Эстонию, поэтому приезжай сейчас. Это прелестная, неиспорченная страна, и жизнь здесь невероятно дешевая. Я очень бедный писатель, но здесь могу позволить себе все — непривычное и восхитительное чувство. Давай наймем лодку и поплаваем неделю по островам, пока погода хорошая. Местные жители еще не видали белых людей, и за кусочек шоколада мы сможем купить любую аборигенку. Приезжай, прошу тебя».
Но прошло много времени, прежде чем я добрался до Эстонии, а тогда у Нурдаля начался уже русский период. Трудно поверить, что это была Россия Сталина. Кто из нас сейчас, во времена Брежнева, мог бы месяцами жить в Москве в квартире знакомого писателя? «Я только что вернулся из‑за города… Как здорово было бы увидеть тебя здесь! Наверное, я пробуду в Москве до конца мая, хотя есть надежда, что меня повезут в Тифлис и на Кавказ (хочешь присоединиться?)». И в другом письме: «Я снял квартиру у Бориса Пильняка, автора романа «Волга впадает в Каспийское море» (русские писатели считают своим долгом давать книгам названия рек, они хуже вас, англичан, приберегающих для заглавий неизвестные простым смертным цитаты). Я живу и работаю в непривычной, буржуазной атмосфере голубой сирени и деревянных домов. Это московское лето… Уверен, что Москва тебе понравится, здесь чудовищно много людей — океан рас, надежд и разочарований. С твоей ненавистью к природе ты здесь будешь счастлив — природы нет, а есть что‑то плоское и глупое под идиотским небом. Так что приезжай хотя бы на несколько месяцев». Любой план казался осуществимым, когда я читал письма Нурдаля.
Потом, когда на Европу упали тени и до бомбежки Берлина осталось всего несколько лет, он вернулся в Норвегию. «Я только что начал издавать журнал очень левый, — чтобы как‑то противостоять фашизму и реакции, которыми захлебывается Норвегия, и нагло напечатал твое имя в списке тех, кто будет в нем сотрудничать. Ты сердишься? Если нет, то пришли мне по старой дружбе что‑нибудь сногсшибательное… Москва в прошлом. Я написал пьесу, где сурово критиковал нашу «нейтральность» во время последней войны, и все на меня обиделись. Живу в лыжном домике недалеко от Осло, в лесу. Если вы с женой захотите приехать, для вас всегда найдется комната».
Как я ругаю себя, что не занял, не выпросил, не украл денег на билет и не ответил хотя бы на одну такую записку: «Буду в субботу».
Наверное, мы встречались между 1931 и 1940 годами, точно не помню, но вдруг вместо записок, вложенных в чьи‑то письма, он обернулся голосом в телефонной трубке. В то время я работал в министерстве информации, занимаясь глупым и бесполезным делом. Немцы вторглись в Норвегию, и Нурдаль приехал прямо из Нарвика и из войны. Его голос вырвал меня из гигантского, мертвого дома в Блумзбери и перенес в номер гостиницы «Чаринг–Кросс», который битком был набит его соотечественниками, сидевшими на кровати, на туалетном столике, на полу, стоящими у камина. Они спорили, перебивая друг друга, надеялись, строили планы, звонил телефон, позади были трагедия и Нарвик, вокруг — будущее и необычайно сильное чувство уверенности (хотя последнее, казалось, можно было найти только в заявлениях для печати, исходящих из здания, которое я недавно покинул). Но и в этом хаосе меня согрели лучи былой близости. Пока другие говорили о будущем, пропаганде и предстоящих боях, Нурдаль, примостившись между подушкой и спинкой кровати, беседовал со мной обо всем, что его в тот момент занимало: о марксизме, о ценности истории, о войне в Испании, о новом романс Хемингуэя, — и лишь вскользь упомянул о невероятном приключении, которое только что пережил: он переправил в Англию золото Норвежского банка. Я с великим трудом вытянул из него по частям этот рассказ, а вокруг неумолчно гудели его ссыльные министры.
Проснувшись однажды утром в Осло от звуков канонады, Нурдаль подошел к окну и увидел, что в фьорды входят немецкие военные корабли. Он оделся и, не взяв даже пары носков на смену, двинулся в горы. Там он повстречал военный отряд и был немедленно произведен в рядовые без оружия и обмундирования. Отряд нес мешки с золотом Норвежского банка, и Нурдаля поставили во главе той группы, которой было поручено переправить его в Нарвик. До Нарвика морем было около пятисот миль, но морем Нурдаль добирался уже после того, как долго шел по горам. Деталей этого путешествия я так и не узнал, потому что Нурдаль все время находил другие темы для разговора, но комедийный конец мне все же известен.
Он благополучно доплыл с золотом до Нарвика — рядовой в рыбацкой одежде — и доложил о себе щеголеватому морскому офицеру, который оказался нашим общим другом, переводчиком «Человека внутри» Нильсом Лием. Затем он получил приказ погрузить золото на эсминец, сопровождать его в Англию и там сдать в Английский банк. Нурдаль пробовал отказаться, потому что хотел бить немцев в Норвегии, да и что подумали бы англичане, если бы норвежский золотой запас — талеры с изображением Марии Терезии и прочее — им привез рядовой? Прилично ли это? — спрашивал Нурдаль.
