Валентин Свенцицкий - Граждане неба. Мое путешествие к пустынникам кавказских гор
— Каждый на своем месте должен быть, — решительно произнес, все время молчавший, о. Иван.
— Ну, зачем монастырь, — отозвался и о. Сергий, — всюду жить можно…
— Конечно… это так, — снова задумчиво сказал о. Исаакий, — и в миру можно спастись, и в монастыре погибнуть. Вообще между монастырем и миром связь гораздо более тесная, чем принято думать. Вот часто осуждают монахов: какие, мол, это монахи, — молятся плохо, грешат, как мирские люди, такие да сякие… Конечно, правда: монахи плохи. Да откуда им быть хорошими? Каков мир — таков и монастырь. В миру все ослабло, все в расстройстве, все души в упадке, ни веры, ни подвига — и монастырь в упадке. Духовная слабость в миру — духовная слабость и в монастырях. Монастырь надо судить не той меркой, каким бы он должен быть, а той, как люди в миру живут. И тогда мы не будем судить его так строго. Может быть, даже увидим тогда, что как ни плохо живут в монастырях — все лучше, чем в миру. Над миром можно подняться только на известную высоту. Если мир низок, то и подняться над ним люди высоко не могут. Монахи дети этого же мира, со всеми его слабостями и грехами… Я долго, очень долго думал, почему это нет у нас таких подвижников, как прежде, почему мы, например, не способны на такие подвиги, как древние пустынники? Несколько раз хотел я применить к своей жизни их устав: так же поститься, как они, так же молиться… Нет! Вижу, что для нас это совершенно невозможно. Вот в Грузии, например, я видел пещеры, где спасались древние пустынники. Воды поблизости нет. Надо спуститься с горы, пройти дальше, чем отсюда до Брамбы — и ходили, трудились! А пища? У нас огород, картофель, кукуруза — они ничего не сеяли, питались сухими кореньями… Чувствую, что и ревность к подвигам не та… слабость какая-то… немощность духа… И не знаю, от чего это так?.. Думаю, что все это от мира, из которого вышли, и от которого не можем оторваться. Примиряешься, конечно, с этим. Потому все не силами человеческими, — а по благодати Божией, но всегда сокрушаешься, когда читаешь о прошлом, сокрушаешься о немощности своей, о том, что нет настоящей ревности подвизаться в молитве и посте…
О. Исаакий говорил все это, не спеша, не волнуясь, очень спокойно, но от этого еще тверже звучало каждое его слово. Слышалась в тоне его большая тоска настоящего подвижника о жизни более совершенной, более соответствующей запросам духа.
Давно уже последний вечерний свет погас на поляне, и загорелись близкие, яркие звезды. И здесь, как у о. Никифора, кричал в лесу филин:
— У-гу… у-гу-гу-гу!..
Но этот крик был гораздо ближе. Не так походил на дальний человеческий зов, — и производил совершенно другое впечатление.
— Ишь, как кричит, надрывается, охрип даже, — посмеялся над ним о. Сергий, — это он свою подружку кричит, — а та что-то помалкивает. А то начнут перекликаться: он кричит громко, а она отзовется тихонечко. Всю ночь перекликаются.
Я рассказал, как мне было страшно от этого крика у о. Никифора.
— А мы любим этот крик, — сказал о. Исаакий, — что-то дальнее напоминает…
Становилось свежо. Потянул ветер с гор.
— Зачем вы босым ходите? — спросил я, — ведь вредно: у вас, о. Исаакий, лихорадка, о. Сергий кашляет.
— Ничего, — быстро проговорил о. Сергий, — это мы хотим приучиться… чтобы всегда так…
Я слышал, как о. Иван в темноте усмехнулся.
— Вы что, о. Иван?
— Вспомнил. В Драндском монастыре юродивый был. Всегда ходил босой. Один иеромонах как-то его спрашивает: давно это ты босиком ходишь? А тот, аки древний юродивый отвечает: «Давно!.. Я и родился босой»…
— Теперь пойдемте, помолимся и пора спать, — сказал о. Исаакий и встал. Встали и мы все.
— А завтра пойдем гулять на хребет нашей горы, — предложил о. Сергий, — если погода хорошая будет, вид оттуда замечательный и на долину, и на снежные горы…
— Пока вы гулять будете, — я в келью к себе схожу, все ли у меня благополучно, — сказал о. Иван.
— Разве нам не по пути?
— Сначала по пути, а потом мне направо, а вам прямо в гору.
— Вот где поснимать можно, — говорил о. Сергий, ведя меня в темноте к келье, — только бы погода хорошая была…
Он говорил это так, точно сам был заядлый фотограф и поснимать горы считал чуть ли не самым важным делом жизни.
Опять мы вошли в маленькую келью. О. Сергий зажег свечу и встал к аналою. После вечерней свежести в келье было тепло и еще сильней пахло церковью.
Опять служба была долгая, истовая, — но без всякой нервности, спокойная и трезвая. О. Сергий кашлял все чаще и под конец совсем не мог читать. За него встал о. Иван. Читал он так же, как и у о. Никифора, но здесь и в его тоне звучало что-то другое. И чем дальше шла служба, тем спокойнее и как-то тверже становилось на душе. Это настроение в конце концов вылилось в уверенность:
— Все будет хорошо… Ничего не случится… И, когда я шел спать, мне кажется, явись предо мной не только сумасшедший монах, но и сам дьявол — я не испугался бы его нисколько!
XVI. УТРОМ. — ПОДЪЕМ НА ГОРУ
Рис. Дорога на горный хребет
Желание о. Сергия исполнилось: утро было прекрасное. Ни облачка на небе. Утренний воздух свеж, приятно вздрагиваешь от него, и чувствуешь во всем теле молодость и бодрость. И кругом все кажется молодым, ярким, радостным…
С улыбкой встречает меня о. Иван. И я вижу в глазах его то же утреннее настроение. О. Исаакий положительно помолодел за ночь! Меньше морщин на лице, а в глазах переливается что-то молодое, немного лукавое — таким он был, наверное, когда не было у него темной бороды с белой, как серебро, проседью…
А о. Сергий точно по воздуху носится! Оказывается, он и в самом деле пред отходом на гору решил угостить нас «пышками».
— Пожалуйте… сейчас будет готово, — на ходу говорит он мне и, показывая на небо, весело прибавляет: погодку Господь дал… Вот теперь поснимаем!..
— Когда это вы успели и пышки уж приготовить, — удивляюсь я.
— Это недолго… В монастыре в пекарне был — научился.
О. Сергий исчезает, — а через минуту я снова вижу его в летней кухне, за кухонным столом.
— Он рано встает, — говорит о. Иван, — в два часа ночи правила читает. А сегодня после правил прямо за пышки принялся.
Пышки о. Сергия удались на славу!
В наших местах они называются лепешками. Круглые, как блины, но гораздо толще; в величину большой сковороды, пухлые, горячие, пропитанные маслом… Обжигаешься, и скорей запиваешь чаем, чтобы не так жгло рот.
— Никогда не ел таких удивительных пышек! — говорю я.
— Ничего нет удивительного, — говорит о. Иван, — никогда не ели их на таких горах.
О. Сергий сам не садится. Он только прислуживает. Не дает нам опомниться: кончим одну пышку — на столе другая! В воздухе тянет теплым запахом кухни. Солнце еще не поднялось из-за гор, но разлилось уже нежно-розовым светом на снежном хребте.
О. Сергий буквально светится от счастья. На минуточку он даже задерживается у стола только для того, чтобы полюбоваться на нас и на наш аппетит.
Мы все едим с наслаждением, и все улыбаемся, глядя друг на друга и на о. Сергия.
Но пышки на тарелке начинают исчезать все медленнее. Прежде чем положить кусок в рот, мы долго дуем на него: боимся обжечься. И, наконец, недоедаем большую половину. О. Сергий замечает эту перемену. Огорчается. Но о. Иван утешает его:
— Мы доедим их холодными.
О. Сергий неохотно, но примиряется с этим компромиссом и говорит:
— Так вы собирайтесь, а я пока допеку.
— Да, сам-то ты ешь, — вдогонку кричит ему о. Иван.
— Я после! — уже из «кухни» отзывается о. Сергий.
— Всегда он так: поглядит на других и сыт!
***До хребта горы — идти около часа.
Крутых подъемов нет, скал и обрывов тоже. Все время приходится идти лесом, иногда косогорами, густо покрытыми низким цветущим кустарником, напоминающим олеандры; колючей ажиной, с красными незрелыми ягодами; и еще какой-то вьющейся, колючей травой.
Лес местами такой же тенистый, столетний пихтовый бор, как около кельи, — местами молодой частый полухвойный, полулиственный.
В воздухе постоянно сменяется то один, то другой запах. То запахнет чем-то пряным, напоминающим мяту, то смолой, то душистыми сладкими цветами, похожими на теплый мед; то грибами, то влажной, прошлогодней листвой. Но иногда врезается острый, отвратительный запах спирта, смешанного с какой-то одуряющей вонью.
— Это черви такие есть, — объясняют мне: сейчас еще мало их, а осенью бывает вздохнуть нельзя. Особенно, если по нечаянности наступить на него. Так одуряет, что голова кружится.
Мы нашли несколько таких червей: довольно большие, белые — вершка два. Сидят на земле, неподвижно. Когда до них дотронешься — свертываются.
Рис. Келья пустынника о. Семена
