Грэм Грин - Путешествия без карты
7
Уйти из «Таймс» было еще труднее, чем туда устроиться. Через несколько месяцев после публикации «Человека внутри», когда я сражался с новым романом «Имя действия» (хорошим в нем было только название, подсказанное мне Клеменсом Дейном), я стал на путь прямого вымогательства и написал Чарлзу Эвансу письмо. Я говорил, что должен сделать выбор между «Таймс» и работой над романом: совмещать одно с другим я больше не мог. В ответ он написал, что согласен, если я уйду с работы, платить мне пополам с американским издателем шестьсот фунтов в год в течение трех лет при условии, что я напишу три романа. Я с радостью согласился, однако проблема «Таймс» оставалась. Ко мне там прекрасно относились, и я не мог просто написать заявление об уходе и уйти. Я посоветовался с Джоном Андерсоном, и он долго уговаривал меня не делать глупостей. По его словам, у меня было блестящее будущее. Если бы я набрался терпения, то через несколько лет — кто знает? — мог бы возглавить отдел писем. Уже сейчас, когда редактор этого отдела уезжал в отпуск, я имел честь замещать его и общался непосредственно с Джеффри Доусоном — самим главным редактором. Каждый день в четыре часа я приносил ему письма, казавшиеся мне интересными, и мы решали, какое из них сделать ключевым. Эти маленькие совещания придавали мне вес в собственных глазах, особенно если удавалось отстоять свое мнение. […]
Когда Андерсон понял, что я твердо намерен уйти, он согласился отпустить меня, но потребовал, чтобы я сначала переговорил с главным редактором, и тут главный редактор сделался неуловим. Я даже заподозрил, что Андерсон предупредил его о моем намерении. Если я просил его принять меня, он неизменно бывал занят, если я заходил к нему в кабинет, тот был пуст или там сидел кто‑то важный. Через несколько недель я все‑таки поймал его, отчетливо сознавая, что нарушаю правила хорошего тона (как если бы к смокингу надел яркий галстук), потому что к тому времени мне уже стало казаться, что после недоброй памяти времен лорда Нортклиффа младшие редакторы никогда не уходили из «Таймс» добровольно и их никогда не увольняли. Доусон был человек светский. Когда я наконец загнал его в угол, он, опередив меня, сказал, что прекрасно все понимает. Я написал роман — миссис Доусон брала его из библиотеки! — он поздравляет меня с успехом, но почему бы мне не писать в свободное от работы время? «Таймс» не имеет ничего против, заверил меня он. Мистер Чарлз Мариот, искусствовед, жил так многие годы, и даже театральный критик, мистер Чарлз Морган, сумел опубликовать несколько книг. Под занавес Доусон намекнул, что не прочь поручать мне готовить иногда передовицы! И если решение мое непреклонно, я совершаю серьезную, непоправимую ошибку.
Прежде чем я в последний раз переступил порог «Таймс» 31 декабря 1929 года, меня еще вызывал к себе заместитель главного редактора Мюррей Брумвел. Из‑за того, вероятно, что у него была внешность пожилого школьного учителя, я всегда превращался в его обществе в косноязычного школьника. Он сказал, что сейчас, конечно, со мной поздно спорить, но он просит меня беречь здоровье и не перенапрягаться. Про себя я усмехнулся, вспомнив, как работал по одиннадцать часов в день, выполняя две работы, и только много позже, осознав, что перенапряжение — это не количество часов, я понял, что он знал, о чем говорил.
И вот я ушел от каминной решетки и от лиц, затененных зелеными козырьками, и, хотя я давно забыл имена тех, кому они принадлежали, я вижу их сегодня так же ясно, как лица старых друзей или женщин, которых любил. Я не раз горько сожалел потом о своем решении. Когда я уходил из «Таймс», то был автором первой, удачной книги. Я думал, что сделался писателем и что мир — у моих ног. Но жизнь все поставила на свои места. Эта был всего лишь фальстарт.
Глава 11
1
Разница между первой и второй книгой огромна. Первая — это авантюра, вторая — обязанность. Первая — это спринт, когда ты, бездыханный и торжествующий, падаешь, пробежав дистанцию, возле дорожки. Вторую книгу пишет стайер, который не видит финишной ленточки — она натянута в конце жизни. Он должен беречь силы и строить планы. Терпеливость изнуряет сильнее блица, и она не так эффектна. […]
Да, «Человек внутри» — мой третий роман, но предыдущие два были неуклюжими пробами пера. Я только учился писать и к тому же всерьез размышлял, не попроситься ли мне на службу в «Англо–американский табак» или в Ланкаширское страховое общество. При всех своих длиннотах и сентиментальности «Человек внутри» — книга, написанная профессионально. После нее я стал стайером.
Иногда я жалею, что в то время, когда начал писать «Имя действия», у меня не было хорошего наставника. Если бы Роберт Льюис Стивенсон был жив 1, ему было бы всего на десять лет больше, чем сейчас мне, и, наверное, я решился бы послать ему свою первую книгу и попросить совета. Ведь он был чуть ли не членом нашей семьи. Мое детство прошло на окраинах его мира: к нам приезжал его родственник и биограф Грэм Балфор, моя красивая тетка часто гостила у своих друзей Сиднея Колвина и его жены, бывшей миссис Ситвел, в которую Стивенсон был влюблен в молодости и с которой он познакомился в доме моей двоюродной бабки Мод. Имена в его «Переписке» — это лица в нашем семейном альбоме. В детской у нас стоял принадлежавший когда‑то ему биллиард. Уж конечно, «родственник с Самоа» отнесся бы ко мне более сурово, чем мой издатель Чарлз Эванс, полный решимости не замечать вопиющих недостатков в книге своего нового протеже. Прочитав рукопись, он даже послал мне радостную телеграмму. Откуда же мне было знать, что она ужасна? Думаю, что Эванс все понимал, но не хотел разочаровывать других раньше времени. У него была репутация открывателя талантов, и он не мог признать поражение слишком быстро.
1 Мы редко задумываемся над тем, какой короткой была литературная жизнь Стивенсона. Он начал (и бросил) писать первый роман, когда ему было 25 лет, а в 44 года он умер.
Не думаю, чтобы я заблуждался насчет своего романа, и даже телеграмма не помогла. Слишком часто я впадал в уныние, когда во время последнего отпуска перед уходом из «Таймс» бродил со своим надуманным героем по улицам Трира. Почти во всех моих романах есть куски, а порой и целые главы, написав которые я испытывал удовлетворение («хоть это получилось»). Возможно, я ошибался, когда думал так о сцене суда из «Человека внутри», а позднее о путешествии Керри из «Ценой потери», о сцене с любовным треугольником из «Тихого американца», об игре в шахматы из «Нашего человека в Гаване», о диалоге в тюрьме из «Силы и славы», о вторжении мисс Патерсон в булонские главы «Путешествий с моей тетушкой». По–моему, все книги давали мне (пусть недолгую) иллюзию маленького успеха — кроме «Имени действия». Когда я думаю об этом романе сейчас, то вспоминаю только поверхностные описания улиц Трира, в котором был во время поездки по Германии с Клодом Кокберном (эхо неопубликованного карлистского романа «Эпизод» о юноше–идеалисте, разочаровавшемся в революции), и поразившее меня открытие, что я не могу изложить на бумаге, как полиция преследует героя по ночным трирским улицам, не могу описать азарт. Мне не давалось то, что так естественно выходило у Бьюкена, Хаггарда, Стенли Веймана. Проштудировав книгу Перси Лаббока «Искусство повествования», я усвоил, что важно выбрать «точку зрения», но там не говорилось, как передать на письме азарт.
Теперь я вижу, в чем был не прав. Азарт прост: азарт — это ситуация, одно–единственное действие. Его не нужно заворачивать в мысли, сравнения, метафоры. Сравнение — это форма размышления, а азарт возникает в момент, когда размышлять некогда. Чтобы описать действие, нужно подлежащее, глагол и дополнение, может быть, ритм — вот, пожалуй, и все. Прилагательное уже гасит темп и расслабляет восприятие. Мне следовало бы поучиться у Стивенсона: «Все произошло неожиданно: раздался топот ног, рев, крик Алана, звуки ударов, потом кто‑то завизжал от боли. Я оглянулся и увидел, как в дверях мистер Шуан скрестил клинки с Аланом». Здесь нет сравнений или метафор, нет даже прилагательного. Но я был слишком озабочен «точкой зрения», чтобы думать о низком, и не понимал, что роман, который я хочу написать, в отличие от стихотворения состоит не из слов, а из темпа, действий, характеров. Конечно, писатель должен выбирать «свои» слова, но он не должен их любить, это разновидность самовлюбленности, роковой болезни, влекущей молодого автора к излишествам Чарлза Моргана и Лоренса Даррелла. Оглядываясь теперь на ту пору моей жизни, я вижу, что мне грозила опасность пойти по их дороге. Спасла меня неудача.
«Человек внутри» разошелся тиражом восемь тысяч экземпляров, а тираж «Имени действия» едва превысил его четверть. Литературная полемика и рецензирование в начале тридцатых годов были неизмеримо ниже теперешних. Воскресные обзоры делали плохой поэт Джералд Гоулд и плохой прозаик Эрик Штраус. Они не создавали писателям репутации, их похвала не вдохновляла, а критика не повергала в прах, и следующий роман, который я начал писать очень скоро, был еще более надуманным и лживым, чем «Имя действия».
