Монах Афонский - Птицы небесные. 1-2 части
Удручаемый безпрерывными скорбями и находясь в полном отчаянии от своей немощи, я вспомнил благословение отца Кирилла: «Когда будет трудно в уединении, служи литургию». Робко и неуверенно приступил я к своей первой литургии в Рождественский пост. Когда мерцающий свет свечей озарил скромные церковные сосуды, которые подарил мне батюшка как наследие Глинских пустынников, и благоухание ладана наполнило келью, слезы невольно полились из глаз. Невыразимое счастье служить литургию в горах под Рождество переполнило мое сердце. Заливаясь слезами благодарности к Богу и своему старцу, я причастился, не сознавая ни времени, ни зимнего заточения, ни самого себя. После нескольких литургий душа и сердце приобрели крепость и словно утвердились в стойкости. Брани и искушения перестали быть такими жестокими как прежде. Каждая литургическая молитва стала для меня лучом спасения, неожиданно осветившим мою отчаянную жизнь. Если бы не литургии, очень трудно было бы устоять перед тяжелым и изнурительным натиском зла. Этот первый опыт служения Божественной литургии в горах показал, что только с нею моя слабая душа осталась жива и смогла многими скорбями принести покаяние Богу и начать в Нем новую жизнь.
Благодарю Тебя, Боже мой, за то, что Ты дал мне ясно увидеть немощь мою и крайнее безсилие самому противостоять злобным ухищрениям диавола, ибо, пока мы не познали Бога, всякое наше знание и наш человеческий опыт пусты и безсмысленны перед Ним. Позволь же, Боже, приблизиться к Тебе и войти в смиренный и мудрый покой Твой, в котором ничто не начинается и ничто не заканчивается, ибо это и есть Твоя неразрушимая истина, в которой Ты стоишь неколебимо во веки веков.
«РУКИ ВВЕРХ!»
Благодать Твоя, Господи Иисусе, берет на себя немощи наши. Поэтому в Твоей благодати нет ничего невозможного для тех, кто преодолел всякую невозможность, порожденную немощью своей души. Господи, каюсь, что влачу жалкие дни свои в нищете пустого ума моего, — даруй мне стяжание нищеты Святого Духа, ибо она достойна человека, познавшего свое недостоинство в глазах Твоих. Только Истина обмануть не может никогда. Все остальное, что не есть Истина, суть обман и тщета человекоугодия. Мысль человеческая безумно ищет Бога в предметах и не может ухватить Его, потому что ухватывает лишь другие мысли. Духу человеческому нет нужды в поисках Бога вовне, ибо Ты, Господи, Создатель его, пребываешь в нем и ждешь, когда он оторвется от вещей мира сего и прилепится к Тебе там, где сокровенно Ты скрываешь Себя в нем самом, Святый Боже.
Счастливый удел — уйти от мирской суеты. Прекрасный удел — искоренить плотские желания. Превосходный удел — поставить преграду чувственным мыслям. Но наилучший удел — хранить в душе благодать и стяжать нищету духа во Христе.
Спустившись в апреле в скит, я выглядел, должно быть, как пришелец с того света, потому что геолог и иеромонах смотрели на меня во все глаза. О зимних бранях повествовать было тяжело, и пришлось сказать главное: без литургии в горах не выжить, а тем более не сохранить способность ясно оценивать ситуацию. Мои друзья согласились без возражений. Никто из нас не мог бы сказать, что можно устоять в бранях без причащения — это было бы слишком самонадеянно.
Сидя с послушником за послеобеденным чаем, иной раз я засиживался с ним до вечера. Он был мастер рассказывать:
— Любил я ездить с отцом в геологические экспедиции. Фамилия его известная, к тому же профессор. Там я и кашеварить научился. Гнуса в тайге было видимо-невидимо… Веришь, отец Симон, едем по чащобе на газике, а «дворники» не успевают стекла от этого самого гнуса очищать. На палец толщиной… Места, конечно, замечательные! А дорог нету. Тогда дальше двигались на лошадях. Комарье со шкуры бедной лошадки ладонью сгребешь и дальше едешь…
— А сам-то как? В комариной сетке?
— А как же! Только гнус — он же маленький, в любую дырочку пролезет. Я его не воспринимал по отдельности, а видел как одну сплошную биомассу, очень хитрую, кстати. Заесть до смерти запросто могут! Сплошная фантастика, Брэдбери, одним словом. И что удивительно? Полюбил я Север вот за эти самые «комарики»… Шучу, конечно. Дух там какой-то особенный. Мне, кажется, такого больше нигде на планете нет. Там, на Севере, меня к старообрядцам занесло, потом этим делом увлекся…
А то еще работал я в Московском зоопарке. Зверей кормил. Больше всего мне волки нравились. Умные зверюги. Приноровился я их с рук кормить. Кладешь на ладошку кусочек мяса и приставляешь ее к сетке. А они аккуратненько так это мясо с ладошки берут. Один раз я проворонил свой палец. — Заметив, что я пристально рассматриваю шрам на его безымянном пальце, Павел хохотнул. — Вот-вот, этот самый! Отвлекся я на что-то, слышу — клац! А мой палец уже в волчьей пасти. Как дернусь я назад, а кончик его мне волк, словно бритвой, по самый ноготь отхватил… Бегом в больницу, там мне палец подлатали. У волка тоже дух особый есть, до костей пробирает, силища…
— Так ты в Абхазию после зоопарка приехал?
— Нет, после него я еще разные статейки в журнал «Юность» пописывал, потом литературным критиком там работал. Это мне тоже нравилось.
— Зачем же ты бросил эту работу, если нравилось?
— Жизнь моя в миру закончилась. Жена загуляла. Прижал я ее как следует, а она мне: «Больше не буду!» — «Ага! — говорю. — Больше не будешь, а меньше, значит, будешь?» Замахнулся я на нее, думал — все, конец ей! А потом передумал, сына жалко стало. Ударил я изо всей силы кулаком в стену, та аж загудела. Всю руку разбил. Поехал снова на Север, но места себе там не нашел. Услышал от Михаила про Псху, так и попал сюда…
Через несколько недель жизни в скиту, общаясь с братьями и занимаясь огородом, я понемногу обрел физическую крепость и пришел в себя. В душе вновь появилось желание и силы вернуться в уединение. В это время на Решевей неожиданно появился радостный Андрей, благополучно пробравшийся через границу — ночью, под автоматными очередями. Блокада Абхазии со стороны России продолжалась, и без особого разрешения пройти пропускной пункт на Псоу никто не мог.
— Батюшка, я столько вещей хотел вам привезти, как обещал, но, когда узнал, что граница закрыта, вынужден был все оставить!.. — оправдывался гость.
— Ладно, Андрей, хорошо что приехал! — обнял я его. — Помоги забросить груз к келье — и слава Богу!
С тревогой я открыл письмо от отца. Оно оказалось полной противоположностью тому, что мне представлялось зимой. Отец, через посредство отдела кадров Лавры, начал сдавать комнату священ-никам-заочникам, приезжающим на экзамены, и даже собрал для меня небольшую сумму денег. Здоровье у него хорошее, не болеет. Мама моего друга архимандрита Пимена приняла монашеский постриг, и теперь ее зовут монахиня Сергия. В конце письма он передавал поклоны от братии и от батюшки. У меня отлегло от сердца.
В одно утро я не смог разбудить Андрея. Он спал мертвецким сном.
— Отец Пантелеймон, что с моим другом приключилось?
— Сидели за чаем до пяти утра… Пусть отсыпается!
— Так почему же ты не ушел?
— Как я уйду? Вижу, он сидит, слушает, ну и я сижу!
Несколько раз мы с тяжелым грузом поднялись на водопад, где под камнями находился промежуточный тайник. После зимы мне хотелось взглянуть на свою келью с противоположного борта ущелья, с Бзыбского хребта, чтобы удостовериться, что ее не видно с той стороны и с вертолета. Мы перенесли груз с водопада в келью и отслужили литургию перед походом. У реки мы долго искали переправу, но везде было глубоко и очень быстрое течение остужало наш пыл. Наконец мы нашли спокойное место среди больших камней посреди реки. Воды было по грудь, и поневоле пришлось освоить новый метод переправы, который нам понравился своей безопасностью. Он состоял в следующем: переходя быструю реку, не следует бороться с течением, а давать ему передвигать тело напором воды в спину. Чтобы течение не сбило нас с ног, мы упирались в дно лыжными палками.
Двигаясь по хребту, мы взобрались на одну из небольших вершин, называемую Мухурша, чтобы осмотреть оттуда месторасположение нашей церкви на Грибзе. Нашу поляну закрывал густой лес и, к моему большому облегчению, мы не смогли разглядеть даже крышу. Заходящее солнце освещало нас сзади. Впереди, на белом расплывающемся облаке, мы увидели свои фигуры с сияющими ореолами вокруг головы. Не удержавшись от восторга, мы подняли вверх руки и по-мальчишески завопили: «Ура-а-а!» Наш крик многократным неослабевающим эхом покатился по темнеющему внизу бору, теряясь в дальних ущельях.
Под вершиной тропа привела нас в брошенный пастуший балаган. На полках стояли молочные бидоны. Андрей принялся в полутьме искать припасы на ужин. Я остался снаружи. Мой друг исследовал фляги и сообщал радостным криком о своих находках.
