Ирина Монахова - Бог и человек - путь навстречу
Для того и существуют рядом с нами все эти чуждые, непонятные нам, раздражающие нас люди, чтобы мы их, наших врагов, любили, а вернее, научились бы рано или поздно в конце концов любить. Возможно, поэтому судьба так настойчиво нас ими обеспечивает всю жизнь, чтобы мы когда-нибудь все-таки этому научились - любить врагов.
Если считать, что друзей мы худо-бедно все умеем любить, то умение любить врагов должно сделать вполне законченным, завершенным умение любить вообще ближнего. И, кажется, это единственное во всей нашей жизни, что в нас интересует Бога. Все остальное мы делаем только постольку, поскольку существует еще и "кесарю - кесарево", но это уже только наше земное дело и никого, кроме нас самих, не интересует.
И, возможно, нам когда-нибудь еще устроят экзамен по этому предмету любви к ближнему, и многие окажутся не вполне готовыми к этому экзамену. Но это все теория. А на практике для не нравящегося нам человека у нас всегда наготове осуждение как самая естественная реакция.
Вот это осуждение, почти автоматически, то есть с почти автоматической неизбежностью возникающее у нас, очень наглядно свидетельствует о том низком уровне отношения к человеку, а значит, и к Богу, который мы сейчас имеем.
Сколько же еще надо прожить сотен или тысяч лет, чтобы понять, что попадающиеся нам на пути на каждом шагу многочисленные поводы для осуждения даны для того, чтобы мы сознательно пренебрегли ими (именно как поводами для осуждения) и совершили почти невозможное: заменили в своей душе осуждение на милость.
Возможно, теоретическое понимание этого и существует, но сколько же должно пройти сотен или тысяч лет, чтобы с такой же автоматической неизбежностью, как сейчас осуждение, возникала бы в таких случаях милость. Даже трудно представить себе такой противоположный вариант воплощенным в жизни, а не только в теории - так далеко это от нас сегодняшних. И может быть, нам не хватит всех отведенных нам столетий или тысячелетий на Земле для такого изменения.
x x x
Сейчас столь бесполезное, бесплодное и уводящее далеко в противоположную сторону от Бога занятие, каким является осуждение, отрицание, так основательно въелось в нашу жизнь, что мы даже не замечаем его тяжелого груза на себе, как не замечаем тяжести земного притяжения.
Заметить его - уже сложная задача. Привычка к осуждению настолько срослась с нашей жизнью, что претендует казаться ее естественной необходимой частью. Отказ от нее подобен операции - так же сложно, тяжело и не хочется. Именно до такой степени не хочется признать своего врага (не в смысле врага на войне, а в христианском смысле - своего личного недоброжелателя, чуждого и достойного осуждения человека) равным себе и достойным своей милости, любви и радости от его присутствия в своей жизни. Радости от того, что присутствие этого врага, раздражающего нас, дает нам возможность большей любви к Богу, чем отсутствие его и вообще каких-либо поводов для раздражения и осуждения.
И это все тоже хорошо известно теоретически. "Любите врагов ваших. Ибо, если вы будете любить любящих вас, какая вам награда?" (Матф.5:44,46). Но никто, конечно, и не думает следовать этой теории. Эта заповедь, как и многие другие, остается неким недосягаемым маяком, свет которого хорошо виден издалека, но эта хорошая видимость обманчива - не так-то просто до него добраться даже при большом желании.
x x x
Так же, как у каждого в жизни свои напрашивающиеся на осуждение люди и явления, так у общества в целом - свои. Свои обычаи и каноны осуждения, тем более укоренившиеся, что распределены между всеми, как бы растворены. Примеров может быть много, но есть наиболее бросающиеся в глаза: осуждение по поводу в чем-то иного отношения к вере (первый напрашивающийся пример Лев Толстой, хотя речь идет не о конкретных примерах, а об общем отношении с растворенным в нем, чаще всего не так ярко проявляющимся осуждением) и осуждение по поводу в чем-то иного отношения к жизни и смерти (самоубийцы).
Кажется, нетрудно заметить - это вроде бы лежит на поверхности - что такое резко осуждающее отношение общества к самоубийцам, существовавшее и существующее до сих пор именно как бы с точки зрения христианства, на самом деле совсем не в духе христианства. Это такая в своем роде получается самодеятельность, которая легко объясняется вполне понятными и уважительными причинами социального характера, то есть из той области, где "кесарю кесарево".
Осуждение вообще не в духе христианства, за исключением, может быть, осуждения всего мертвого (духовно) и бесплодного. Зато о жертве, искупающей чужие грехи и приносящей "много плода", сказано вполне ясно и определенно. А самоубийца - это одновременно и убийца и жертва в одном лице. Причем убийца, который не стремится внешне, формально соблюсти приличия и скрыть свои разрушительные намерения по отношению к собственной жизни под видом одобряемых обществом действий. Вернее, не одобряемых, а сопровождаемых сочувствием, как, например, усиленное пьянство, медленно убивающее даже и не только своего владельца.
Это не единственное, конечно, такое явление, есть и другие, не менее замаскированные, что нужно для того, чтобы соблюсти приличия. Причем даже и не перед обществом, а получается так, что перед Богом соблюсти приличия, хотя чаще всего, наверное, неосознанно. Забывая о том, что такая маскировка бессмысленна и перед Богом все тайное становится явным. Так вот самоубийцы не прибегают к такой маскировке, не оставляют себе надежды хотя бы выглядеть более или менее приличными и не слишком грешными. И берут на себя одновременно и участь жертвы, и лишний грех, необходимый для осуществления этой участи, и не ищут лазейку, чтобы грех этот скрыть и выглядеть поприличнее.
Выглядят они для общества, может быть, действительно неприлично и неприглядно, но душа их, не стремящаяся быть, как говорится, "святее папы римского" и слепо исполняющая свое печальное предназначение жертвы, чище и ближе к Богу, чем у тех, кто придумал их осуждать. Чище, потому что уж точно не мнят себя во всем правыми и потому что какими бы они ни были сами по себе, при всех своих личных особенностях и нюансах судьбы они во всяком случае являются жертвами, нашими общими жертвами.
А жертва - едва ли не самое высокое предназначение в христианстве. Выше жертвы, наверное, только любовь. Но где-то эти две вещи и сходятся, потому что жертва - это тоже любовь по отношению к тем, кто этой жертвой освобожден от подобной участи и может продолжить более или менее благополучно жить, несмотря на свои и другие грехи.
x x x
Жертва - не что иное, как самая большая (или высокая) и самая тяжелая степень любви. Кроме своего прямого назначения - искупления грехов, поглощения зла, она сама по себе еще самое сильнодействующее средство воздействия на остальных в направлении обращения человека, конкретного, и общества к любви к ближнему.
Обычно такое воздействие и происходит, что само по себе очень трудно способствовать тому, чтобы сдвинуть человека или общество с мертвой точки того довольно низкого уровня любви к ближнему, где он (и оно) находится. Большое количество жертв очень наглядно, как лакмусовая бумажка, показывает этот низкий уровень.
Таким образом, каждый шаг, каждое движение человека и общества по этому пути любви к ближнему (к Богу) довольно тяжел и невесел - это чье-то несчастье, чья-то жертва. Хотя, наверное, бывают и исключения.
Других исключений, таких, чтобы зло, отрицание, осуждение давало бы плоды, результаты, такого не бывает. Если не считать результатами отрицательные результаты. Но отрицательные результаты - это не плоды, это изъяны, ущербы. Какими бы справедливыми, правильными, полезными ни казались все проявления агрессии - осуждение, отрицание и тому подобное - словом, нелюбовь, они никогда не означают движения человека к Богу, только от Него.
Движение человека к Богу и к своему собственному новому качеству только так и происходит шагами, состоящими только из любви в различных ее проявлениях: понимания, содействия, соучастия - в случае, так сказать, счастливой, или разделенной, любви, то есть любви, находящейся рядом с любовью же, добра, находящегося рядом с добром, когда происходит приумножение любви, приумножение добра, и жертвы - в случае несчастливой, или неразделенной, любви, то есть любви, находящейся рядом с нелюбовью, добра, находящегося рядом со злом, когда происходит всего лишь поглощение любовью нелюбви, добром - зла, и хотя и не происходит движения вперед, но не происходит и движения назад ценой жертвы, которой вынужден стать носитель любви.
Можно сказать, что это и есть жизнь, вся жизнь. Остальное - балласт, прицепившийся к ней мертвым, пустым грузом, каким бы он ни казался красивым, полезным, целесообразным. Возможно, красота его и чрезмерная видимость полезности и целесообразности только и держат его на плаву в качестве ложного ориентира для нас. Ведь "много званных, но мало избранных" (Лук.14:24), и, наверное, есть задача отличить одних от других.
