Митрополит Антоний Сурожский - Человек перед Богом
И это уже нас приводит к притче о блудном сыне; это именно рассказ о сыне, который сказал отцу: старик, ты зажился; не могу я ждать, когда ты умрешь, — к тому времени сила молодости, порывы надежды поблекнут и умрут. Сговоримся: умри и дай мне сейчас то, что я получил бы после твоей смерти… Отца он отстранил; ему нужно было только то, что отец мог дать. Притчу вы знаете; знаете, как он вернулся, потому что увидел, что в жизни именно так с ним обращались все и оставили его голодным, осиротелым, холодным. И он вернулся от голода, от тоски, потому что вспомнил, что отец, которого он отверг, остается ему отцом. И отец его принял, вернул ему доверие, и одел его в новые ризы, и началась новая жизнь.
Так и нам предлагается жить. Тоска, голод, жажда, мечта, искание, радость, благодарность за страдание, борение, беспощадная борьба — и наконец, радость возвращения в отчий дом, где нас принимают с охотой, потому что Бог для нас не только Творец, — Бог нам Отец; Христос нам не только Спаситель, — по человечеству Он нам брат; и во Христе, силой Святого Духа — если только мы Его примем и научимся от Него любви — мы делаемся новой тварью, всечеловеком, которого Ириней Лионский называл единородным сыном Божиим: Христос как глава, мы как тело.
Вот путь, который перед нами лежит; вот мысли, с которыми мы можем войти в Великий пост; вот радость, которая может с нами пребыть и дать нам прожить до конца наших дней, которую не может отнять болезнь, старость, ветшание, потеря памяти, потеря душевных сил — пока сердце остается живым. А сердце не умирает в человеке; оно может потухнуть только по нашей вине, если мы забудем напитать это сердце единственным елеем, который может в нем гореть вечно: любовью.
Что питает молитву
Я хочу продолжить нашу утреннюю беседу несколькими отрывками из дневника старца Силуана, который гораздо лучше выражает то, что я хотел довести до вашего сердца, чем я, наверное, сумел сделать. Эти отрывки взяты из главы «Адамов плач», и они особенно кстати сегодня, когда мы вступаем в неделю о Страшном суде и вспоминаем изгнание Адама из рая.
«Скучает душа моя о Господе и слезно ищу Его. Как мне Тебя не искать? Ты прежде взыскал меня и дал мне насладиться Духом Твоим Святым, и душа моя возлюбила Тебя. Ты видишь, Господи, печаль мою и слезы; если бы Ты не привлек меня Своей любовью, то и не искал бы я Тебя так, как ищу. Но Дух Твой дал мне познать Тебя, и радуется моя душа, что Ты — мой Бог и Господь, и до слез скучаю я по Тебе… Скучает душа моя о Боге и слезно ищет Его. Милостивый Господи! Ты видишь падение мое и скорбь мою, но смиренно прошу Твою милость: излей на меня грешного благодать Твоего Святого Духа; память о ней влечет мой ум снова найти Твое милосердие. Господи! Дай мне смиренного Духа Твоего, дабы снова не потерял я Твою благодать и не стал бы рыдать о ней, как рыдал Адам о рае и Боге…»
Мы в прошлой беседе затронули вопрос о том, что побуждает нас молиться: видение жизни; видение смерти; встреча хоть краем души с Богом и неумолкаемая тоска по Нем; радость об этой встрече; сиротство; утешение Святого Духа; надежда сверх всякой надежды — все сложные чувства, которые рождаются от того, что мы и в Боге — и вне Его, и близкие, бесконечно близкие — и, вместе с тем, такие далекие.
Но есть и другие вещи, которые побуждают нас к молитве. Разве мы не видим в нашей собственной жизни, в жизни других людей, как глубоко сострадателен Господь — в самом сильном смысле этого слова? Скоро, очень скоро мы вступим в страстные дни: вот где мы видим сострадание Божие. Бог стал человеком, чтобы пережить все, что является судьбой человека, и пережить так, как ни один человек не в состоянии это сделать. Мы рождаемся в условиях земной жизни, не зная других условий; пока не коснется души нашей благодать, пока мы не почуем Бога, все до конца сводится к земле. Христос, наш Бог, рождается в земную жизнь из бездонной бесконечности вечности; Он — вечный и безвременный, вневременный — делается пленником времени; Он делается пленником созданной человеческим грехом страшной, губительной, смертоносной жизни, которую мы создаем. И Он делается пленником такой любви и сострадания Своего, что, не будучи в состоянии вынести человеческое горе, Он Сам делается человеком и все несет на Своих плечах: всю скорбь земли, все последствия греха, включая смерть, включая отчуждение от ближнего, измену, наконец, и потерю Бога, которая так страшно выражена словами: Боже Мой, Боже Мой, зачем Ты Меня оставил? — и сошествие во ад.
Если мы хоть краем души, хоть сколько-нибудь можем понять, что значит сострадательная, крестная Божия любовь, то мы не можем уже пройти мимо чужого горя, не можем мы пройти мимо ужаса Гефсиманского сада, томления и тоски Богочеловека перед лицом нашей смерти, которая должна лечь на Него. Мы не можем пройти мимо, не можем спокойным недрогнувшим сердцем стоять перед лицом страстей, распятия и смерти, и погребения Христовых. Но мы не можем также пройти мимо всего того, ради чего Христос все это взял на Себя. Если, действительно, так родился, так жил, так умер Сын Божий, если такова Его любовь к каждому из нас — неужели можем мы говорить о любви к Нему, не зная ничего о сострадании к нашему ближнему? Не к какому-то далекому ближнему, безликому, безымянному, а тому ближнему, который рядом с нами, у которого есть лицо и имя, и голос, который порой для нас является бременем и мучением. Неужели мы можем забыть совершенно, что его так возлюбил Господь, что Он всю Свою жизнь, всю Свою смерть подарил ему, лишь бы он был спасен? И если мы действительно Христовы, неужели мы не поймем, что задача нашей жизни в том, чтобы здесь на земле в узком кругу людей, которые нас встречают, которых мы знаем или даже не знаем по имени, по отношению к ним быть как бы проводниками этого Божиего сострадания, этой крестной Божией любви, Божиего милосердия, Божией заботливости, Божией вдумчивости, Божией правды и ласки? Если только мы это поймем, то у нас есть еще одно, новое основание молиться, потому что та любовь, то сострадание, которыми мы должны одарить нашего ближнего, — не наши; нашего духа, нашего сердца, нашего ума никогда не хватит на то, чтобы понести бремя чужого горя и принести утешение, исцеление, может быть, даже радость, искорку света во тьме. Мы можем делать это только Божией любовью, мы можем это сделать, только если через нас прольется Божия милость и достигнет того, кому она нужна. Для этого нам надо молиться, для этого нам надо просить Бога наше каменное сердце сделать плотяным, наш ум сделать светозарным, нашу волю — кроткой и прямой, нашу заботливость — искренней и чистой. Мы должны молиться о том, чтобы Господь Своей благодатью, любовью, состраданием восполнил то, чего мы никак не можем сделать; молиться, чтобы в бедном нашем человеческом слове звучало Божие слово, чтобы, простирая руки к человеку, мы простирали Христовы руки. Мы должны молиться о том, чтобы человек через нас мог получить от Бога милость, но чтобы он забыл о нас и вспомнил только о Боге; о нас же потом когда-нибудь, с благодарностью, с радостью, но зная, что дар был получен от Бога, хотя и через нас. Когда Христос говорит: пусть ваш свет так светит перед людьми, чтобы, видя ваши добрые дела, люди прославили Отца вашего Небесного (Мф. 5, 16), — Он об этом говорит. Никто нас не забудет, кто научится благодарить Бога; но горе нам, если будут помнить нас и забудут Бога.
И вот, сострадание, которому мы можем научиться от Бога, сострадание, которое мы можем с Богом разделить, должно в нас превратиться и в слово, и в дело, и в молитву. Старец Силуан где-то говорит: молиться за людей — это кровь проливать… И мы все знаем, как обливается сердце наше кровью, когда горе настигнет кого-нибудь, кого мы действительно любим. Мы не можем так любить всех, но мы должны научиться так любить хотя бы некоторых. Когда наше сердце углубится, расширится, когда болью и радостью оно станет более чутким, может быть, оно вместит еще одного человека и кого-то еще и еще кого-то. Но начать надо с того, чтобы крепко и жертвенно учится любить хотя бы тех, которые нам даны Богом, поставлены рядом с нами, к которым уже наше сердце открылось. И сколько мы можем из этого вынести благодарности к Богу и радости!
Разве мы не бываем благодарны, когда радость, исцеление от болезни, утешение в горе, спасение — в каком бы то ни было смысле этого слова — коснется дорогого, родного нам, близкого человека? Даже если мы сами участники этой радости, спасения, исцеления, даже если без нас оно бы не случилось — как мы Богу за это благодарны! Когда это случается с кем-нибудь нам близким, благодарность захлестывает собой все: тщеславие, гордость забываются, потому что о себе и вспомнить делается противно, невозможно — настолько значительно случившееся. Когда через нас случится что-нибудь доброе не с самым близким, а с человеком более дальним, тогда мы заглядываемся на себя, тогда вспоминаем о себе, тогда тщеславие, гордыня всплывают. И вот тут надо уметь бороться с гордыней, бороться с тщеславием — не смирением, которого у нас все равно нет, а благодарностью. Надо себя остановить на пути погибели, на пути осквернения самого, может быть, святого, что было сделано нами, и сказать: нет! Опомнись! Да, это случилось при твоем участии, но совершил-то чудо Бог. Как бы ты ни искал в своем уме доброе слово, как бы ты ни старался из своего сердца вызвать доброе чувство, как бы ни простирались твои руки на доброе дело — ты не мог бы ничего совершить, если бы вдруг тебя не коснулась благодать — и слово не стало бы живым и животворным, и чувство не пронзило бы его, и не дошло бы до другого человека, и дело твоих рук не было бы благословенно… Нам надо учиться благодарности; благодарность может нас спасти и от гордыни, и от тщеславия, и благодарность ставит нас по отношению к Богу в то же самое положение, которое нам принадлежит: положение человека, которому дано разделить Божий труд и Божию радость. Как не благодарить за это, как не благословлять Бога за это, как не дивиться Ему?! Но ведь это все —.
