Инна Андреева - Пасхальные люди. Рассказы о святых женах
– Она самая.
– Здесь, – отвечает. – А вам что нужно?
– Нужно, – жестко сказал мужчина. – Где она?
Послушница задумалась, затем проговорила:
– Пойдемте, – и пошла мелким шагом к храму.
– А вы арзамасские, что ль? Родные ей будете? – обернулась она на ходу.
– Кажется, будто сродником считался, – каким-то треснутым голосом ответил посетитель.
Пелагея Ивановна сидела у Тихвинской церкви и широко улыбалась. На одной ноге у нее красовался дырявый башмак, а на другой разинул рот старый валенок. В руке блаженная держала длинную палку.
Незнакомец подошел к Пелагее и прямо посмотрел ей в глаза.
– А ты полно дурить-то, – тихо сказал он ей. – Будет. Поедем-ка в Арзамас.
Дура еще шире улыбнулась.
– А вы кто ей будете? – не удержалась послушница.
– Я-то? – мужчина сплюнул. – Муж ее.
– А-а-а… – кивнула послушница и смолкла.
– А вы думаете и вправду, что она безумная дура? – вдруг спросил мужчина. – Вовсе нет, только так дурит, и просто – шельма.
Тут приказчик, бывший с незнакомцем, встрял в разговор:
– Эх, Сергей Васильевич! Что вы говорите? Ну и стала бы она, если бы и маленький у нее ум был, терпеть такие побои, как вы били ее? А потому только и терпела, что без ума стала.
Мужчина снова сплюнул.
– Что ей делается? Вишь, какая она здоровая да гладкая!
При этих словах Пелагея Ивановна встала с земли, поклонилась своему супругу и сказала без тени обиды в голосе:
– Не ходила я в Арзамас и не пойду, хоть ты всю кожу сдери с меня.
Незнакомец еще раз взглянул на блаженную, в ответ поклонился ей, развернулся и молча пошел к вратам обители.
– Что это, Пелагея Ивановна, – послушница Анна подбежала к блаженной. – Неужто правда муж твой?
– Да, все искал у меня ум да ребра хотел пересчитать, ума не нашел, зато ребра переломал все, – покачала головой та.
Много лет прошло с тех пор. И больше уж не видела Пелагея Ивановна своего Сергея Васильевича. Но как-то летом сделалось ей плохо. Вскочила она, скорчилась, стала по комнате ходить, сама стонет и плачет.
– Умирает он, да умирает-то как! Без причастия.
А он действительно умирал в тот час. Так же расхаживал по дому своему, скрючившись от болезни, да приговаривал:
– Ох, Пелагея Ивановна, матушка! Прости ты меня, Христа ради. А как я тебя бил-то! Помоги мне! Помолись за меня!
Что творилось в душе у блаженной? Любила ли она мужа своего? Жалела ли его? Простила ли? Только Богу это ведомо. Сама Пелагея Ивановна более о муже не вспоминала и разговор ни с кем не заводила.
Только уже через сорок лет, почти перед самой своей кончиной, в день преподобного Сергия встрепенулась Пелагея:
«Сергушка, Сергушка, по тебе и просфорки-то никто не вымет». И грустным-грустным сделалось ее лицо.
Что творилось в душе у блаженной? Любила ли она мужа своего?
Жалела ли его? Простила ли? Только Богу это ведомо…
* * *Рассказ основан на жизнеописании блаженной Пелагеи Саровской и на воспоминаниях ее келейницы Анны Герасимовны.
В Нямецких лесах
Повествование о святой Феодоре Карпатской
Я знал, что когда-нибудь найду ее. Ведь то, что соединил Бог, человек разлучить не может… И потому продолжал молиться и искать, даже когда, казалось, надежды больше нет.
Впервые я увидел ее в храме в ее родном селе Вынэторе. Она была простой девушкой, ничем внешне особенно не примечалась. Вот только глаза… Глаза у нее были такие ясные и добрые, что она сразу запала мне в душу.
Я встречал ее несколько раз. В тот год у нее умерла младшая сестра, и она часто оставалась после службы почитать Псалтирь. А я в то время кое-что слесарил для местного священника. Вот мы и встречались возле храма. Она опускала глаза и проходила мимо. А я думал: «Такой и должна быть жена – скромная и тихая».
Как-то я спросил о ней у батюшки, а он ответил: «Феодора? Ты на нее не гляди. У нее не семейный путь. Она желает посвятить себя Богу».
Слова священника не огорчили меня, а даже обрадовали. Тогда я был молод и не мог понять, как это – желать уйти из мира, когда толком и не пожил. «Наверное, за нее просто никто не сватался», – решил я. А значит, у меня была возможность просить ее руки.
Когда работа моя была завершена, я пошел к отцу Феодоры – Стефану Джолдя. Он был военным, и потому наш разговор был краток и серьезен.
В следующее воскресенье нас с Феодорой обручили…
Была ли она согласна стать моей женой? Я никогда не спрашивал ее об этом, а она никогда не жаловалась на свою судьбу. Она была такая, моя Феодора, – даже если ей было больно, она молчала. Все переживала в себе. Да и мне не было важно. Я искренне считал, что сделаю ее счастливой. Я сам желал семейного счастья.
Что же… чего я ждал – то и получил. Весной мы повенчались.
Жили мы просто. Было у нас свое хозяйство. Вот и жили общим трудом да молитвой. Все хорошо у нас было, как мне казалось. Дружная семья.
Год жили, два. А детей не нажили. Феодора винила себя в неплодстве и как-то сказала: «Бог не дает нам детей, чтобы мы Ему послужили…». Но я не обратил внимания на ее слова, полагая, что ей хочется чаще бывать в храме. Тем более она, всегда набожная, действительно стала еще дольше молиться и не пропускала ни одной церковной службы. Я не возбранял ей этого, потому как полагал, что церковь ее успокаивает, позволяя на время забыть про свои заботы.
Знал я и то, что моя жена ходит к старцам в горы за духовным окормлением. У нее в горах был духовник еще с поры ее девичества. Обычно она поднималась в горы вместе с несколькими богобоязненными женщинами из нашего села.
Я с ними никогда не ходил – как-то незачем было. Церковь нашу я посещал по праздникам, посты держал, какие полагаются, а на разные беседы о душе тогда времени у меня не было. Да и не понимал я сути советов со старцами. А Феодора ходила к Нямецким подвижникам, как только выпадала такая возможность. Как-то я спросил ее, зачем ей, мужней жене, советы монахов, а она ответила: «Кто лучше видит – сокол, летающий высоко в небе, или курица, живущая в своем курятнике?» Это она о себе как о курице мыслила – такое у нее было смирение.
Да, я не всегда мог ее понять и, наверное, порой ей было тяжело со мною. Но свою долю она терпела и никогда не роптала на меня. Даже как будто жалела.
Долгое время я укорял себя в том, что сам ее отпустил. Впрочем, так оно и было. Вечером накануне того дня она стала собирать кое-какие вещи. Я спросил ее: «Ты в горы?» Она как-то внимательно посмотрела на меня. А потом тихо сказала: «Да, отпусти меня с миром и благослови». Феодора часто спрашивала моего мужниного благословения перед каким-то важным делом или путешествием. Потому я не придал этому значения: «Иди с Богом!» – сказал я. Она будто немного грустно улыбнулась. А может, это придумывает моя память… я не знаю. Знаю только, что рано утром на следующий день она ушла и больше я никогда ее не видел…
Жизнь в монастыре с ее неспешным ходом, долгими молитвами и посильным трудом стала для меня лекарством от одиночества
Что только ни говорили у нас в селе… как только ни порочили мою жену. Кто-то полагал, будто она сбежала с кем-то из соседнего села, кто-то – что сошла с ума и скитается по лесу, кто-то утверждал, что ее убили. Только я знал, что все это вздор. Моя Феодора была жива, а уйти от меня она могла только ради Бога. Значит, и искать мне следовало среди Божиих людей, решил я.
Женщины, с кем она обычно ходила к старцам, ничего толком мне сказать не могли. Они твердили лишь, что в тот день, когда моя супруга пропала, никто из них в горы не поднимался. А еще от них я узнал, что духовник Феодоры скончался несколько месяцев назад, но в горах есть другие старцы, и, может быть, они могут помочь мне найти жену.
Я обошел все горы Нямецкого края в поисках супруги. Я познакомился со многими старцами и старицами, и всем я рассказывал о Феодоре, и у всех спрашивал про нее. Я объездил все известные мне монастыри и скиты. И все впустую – ее нигде не было и никто не знал о ней ничего.
В конце концов я очутился в Мерлополянском скиту. Там тогда был один старенький монах-подвижник. Он-то и сказал мне: «В свое время Господь приведет тебя к ней, а сейчас оставь свои поиски». – «Но что же мне делать без нее?» – спросил я в отчаянии. «Оставайся в этой обители, брат!» – услышал я в ответ.
Жизнь в монастыре с ее неспешным ходом, долгими молитвами и посильным трудом стала для меня лекарством от воцарившегося с уходом жены одиночества. В скиту я лечил свои раны.
Вначале я не думал о монашестве. Тогда я ни о чем не думал. Просто жил. Как-то приехали из нашего села мужики, из моей родни. Приехали забрать меня обратно. Мол, уже больше года как Феодора пропала, дескать, можно мне и новую бабу найти и снова хозяйство поднимать. А я слушаю их и дивлюсь – как это можно мне жениться, если я перед Богом стоял в храме, давая завет, что всегда буду верен Феодоре. Тогда-то я и понял, что нет мне дороги назад, и решил больше никогда не возвращаться в мир. Я принял постриг с именем Елевферий.
