Гилберт Кийт Честертон - Еретики
Они не нападают на армию, как это делают во Франции, или на судей, как это делают в Ирландии, или на саму демократию, как это делали в Англии сто лет назад. Они атакуют что–нибудь вроде военного министерства — то, что атакуют все и никто не стремится защищать, — сенсация на уровне бородатой шутки из низкопробного комикса. Так же, как человек показывает слабый голос, тщетно тужась издать зычный крик, так наши журналисты демонстрируют безнадежную слабость ума, пытаясь блеснуть сенсационностью.
В мире полно крупных учреждений и сомнительных организаций; все грехи цивилизации вызывающе смотрят им в лицо, а они мнят себя храбрыми и оригинальными, нападая на военное министерство. С тем же успехом они могли бы развернуть кампанию против погоды или создать тайное общество для сочинения анекдотов про тещу. Даже не такой привередливый любитель сенсаций, каковым являюсь я, может сказать, цитируя кауперовского «Александра Селькирка» [имеется в виду стихотворение Уильяма Каупера (1731–1800)], что «кротость их меня поражает». Весь современный мир жаждет истинно сенсационной журналистики. Это открыл очень способный и честный журналист–интеллектуал, мистер Блетчфорд, который начал кампанию против христианства; и хотя, как я полагаю, все пророчили, что он погубит свою газету, продолжал дело, ответственно выполняя взятые на себя обязательства.
В результате он обнаружил, что, шокировав своих читателей, он колоссально увеличил тираж своей газеты. Ее покупали, во–первых, те, кто соглашался с ним и хотел ее читать; а во–вторых, те, кто ему возражал и хотел писать письма. Письма эти оказались весьма пространными (рад отметить, что я помог увеличить их количество) и, как правило, великодушно помещались в газете без купюр. Так был случайно (как и паровой двигатель) открыт великий принцип журналистики: если издатель сумеет разозлить людей в достаточной степени, они будут делать за него половину газеты, и притом совершенно бесплатно.
Кое–кто утверждает, что такие газеты едва ли могут быть предметом серьезного обсуждения, однако вряд ли это можно чем–нибудь подкрепить с политической или эстетической точек зрения. В каком–то смысле умеренный, кроткий разум Хармсворта отражает значительно более серьезную проблему.
Журналистика Хармсворта начинается с поклонения успеху и жестокости и заканчивается зауряднейшим раболепием. Впрочем, не он один такой, и пришел он к этому вовсе не потому, что просто глуп. Каждый человек — пусть даже храбрый, — начав поклоняться жестокости, неизбежно заканчивает раболепием. Каждый человек — пусть даже мудрый, — начав поклоняться успеху, неизбежно становится посредственностью. Этот странный и парадоксальный исход коренится не в личных качествах, а в философии, в точке зрения. Не глупость и безрассудство приводят такого человека к неизбежному падению, а его мудрость. Истинная правда, что культ успеха — единственный из всех возможных культов, который обрекает своих последователей на трусость и раболепие.
Человек может стать героем ради чисел миссис Гэллап или ради человеческих жертвоприношений, но во имя успеха он героем стать не может. Дело в том, что человек может выбрать поражение из–за любви к миссис Гэллап или человеческим жертвоприношениям, но не может выбрать поражение из любви к успеху. Когда триумф — мерило всего, поклонникам успеха его не дождаться. Пока надежда действительно остается, ее рассматривают как банальность и пошлость; и только когда дела безнадежны, надежда начинает набирать силу. Подобно всем христианским добродетелям, она и безрассудна, и обязательна.
Роковой парадокс, сокрытый в природе вещей, состоял именно в том, что все современные искатели приключений в конце концов шли на уступки и компромиссы. Они жаждали силы; а жажда силы означала для них поклонение силе; а поклонение силе означало просто соблюдение status quo. Они считали, что тот, кто желает быть сильным, должен уважать силу. Они не понимали очевидной истины, что тот, кто желает быть сильным, должен силу презирать. Они хотели стать всем, превзойти силой всю Вселенную, обрести энергию, чтобы двигать звезды. Но они не понимали двух очень важных обстоятельств; прежде всего, попытка стать всем — это первый и самый трудный шаг, чтобы перестать быть никем; и, во–вторых, перестав быть никем, человек, по существу, противопоставляет себя всему остальному.
Ученые говорят, что низшие животные слепо и эгоистично боролись за место под солнцем. Если так, то, чтобы восторжествовать, единственно нравственным путем для нас должен стать в равной степени слепой альтруизм. Мамонт не склонял голову набок и не сетовал, что мамонты слегка отстали от времени. Мамонты были, по крайней мере, так же современны, как каждый отдельный мамонт из популяции. Лось не говорил: «Раздвоенные копыта безнадежно устарели». Он держал свое оружие наготове и применял его. Но перед мыслящим животным стоит более серьезная опасность, чем поражение вследствие осознания своей несостоятельности.
Когда современные социологи говорят о необходимости адаптации к требованиям эпохи, они забывают о том, что эпоха в лучшем случае целиком состоит из людей, которые не желают адаптироваться ни к чему. В худшем случае она состоит из миллионов испуганных созданий, которые приспособились к чужим требованиям. И такая ситуация все явственнее наблюдается в современной Англии. Все говорят об общественном мнении, о значении общественного мнения, об общественном мнении минус личное мнение. Каждый полагает свой вклад отрицательным, руководствуясь ошибочным впечатлением, что вклад ближнего положителен.
Каждый отказывается от оригинальности в угоду общему тону, который сам по себе пораженческий. И над всем этим бездушным и бездумным сообществом реет новая, унылая и банальная пресса, лишенная выдумки, лишенная отваги, обладающая лишь услужливостью и раболепием, тем более презренным, что это даже не раболепие перед сильным. Но этим заканчивают все, кто начинает с культа силы и завоеваний.
Отличительный признак новой журналистики состоит в том, что это плохая журналистика. Вне всяческих сомнений это самая нескладная, неряшливая и бесцветная халтура наших дней.
Вчера я прочел сентенцию, которую следует выложить золотыми буквами; это истинный девиз новой философии империи. Я нашел ее (как легко догадался читатель) в Pearson? s Magazine, где я общался (душа в душу) с мистером X. Артуром Пирсоном, чье первое и скрытое имя, боюсь предположить, Хильперик [король династии Меровингов (561–583)]. Она встретилась мне в статье о выборах американского президента. Вот эта сентенция, и каждый должен читать ее вдумчиво, перекатывая на языке, пока не распробует ее медовый вкус.
«Нередко толика здравого смысла лучше доходит до американских рабочих, чем многословные и высокопарные аргументы. Оратор, который приводил свои доводы, забивая гвозди в доску, получил сотни голосов на последних президентских выборах».
Я не решусь портить это безупречное высказывание своими комментариями; слова Меркурия корявы после песен Аполлона. Но задумаемся на секунду о странном и непостижимом разуме человека, который это написал, о редакторе, который это одобрил, о людях, на которых это, возможно, произвело впечатление, и об этом невероятном американском рабочем, в отношении которого, насколько я знаю, все сказанное — правда. Подумайте, каким должно быть их представление о «здравом смысле»! Приятно сознавать, что мы с вами, надумав принять участие в президентских выборах, теперь можем получить тысячи голосов, если сделаем что–нибудь подобное. Ведь я полагаю«что гвозди и доска не самые существенные проявления здравого смысла, тут могут быть варианты. Можно, скажем, прочесть:
«Толика здравого смысла впечатляет американских рабочих куда сильнее высокопарных и напыщенных аргументов. Оратор, излагавший свои доводы, отрывая пуговицы от жилета, выиграл тысячи голосов».
Или: «В Америке здравый смысл сильнее высокопарных аргументов. Так, сенатор Бадж, который после каждой новой эпиграммы подбрасывал в воздух свою вставную челюсть, получил единодушное одобрение американских рабочих»
Или так: «Здравый смысл джентльмена, втыкавшего в волосы соломинки на всем протяжении своей речи, обеспечил мистеру Рузвельту победу на выборах».
В этой статье есть и другие изречения, на которых я бы с удовольствием остановился. Однако я хотел подчеркнуть, что в этой сентенции в полной мере раскрывается то, что наши маленькие Чемберлены, непоседы, хлопотуны, строители империи, сильные и молчаливые люди подразумевают под «здравым смыслом». А именно: вбивание с оглушительным шумом и драматическими эффектами бесплодных кусков железа в бесполезный кусок дерева.
Человек выходит на американскую политическую трибуну с доской и молотком и ведет себя как круглый идиот, — что ж, я его не виню; я даже готов им восхищаться. Возможно, он энергичный и вполне порядочный стратег. Он может быть прекрасным романтическим актером вроде Берка, метавшего ножи в дерево. Он даже может быть (насколько я знаю) возвышенным мистиком, находящимся под глубоким впечатлением древнего и божественного плотницкого искусства и предлагающего слушателям притчу в форме церемонии.
