Лиляна Хабьянович-Джурович - Петкана
Затем она рассказала мне притчу о другом пастухе. О пастыре из земли Галилейской. Как он потерял одну из своих овец и сильно скорбел о ней. Как искал ее повсюду, а когда овца наконец нашлась, радости его не было предела. Он обнял свою заблудшую овечку и окружил ее еще большей любовью и заботой, чем прежде. «Так и человек, — говорила эта девушка, — если совершил грех, то лучше ему скорее покаяться. И тогда Пастырь наш примет его с еще большей любовью».
Я понял, что она говорит о Иисусе. И подумал, что это, должно быть, та самая девушка, молва о которой докатилась уже и до наших убогих хижин и загонов. Люди рассказывали о ее красоте и доброте. О ее горячей любви к Богу. И о том, что каждую свою притчу она завершала хвалою во имя Г оспода.
После я не раз встречал ее в лугах. Она молилась, стоя на коленях, воздев руки к небу и устремив к нему свой взгляд, полный любви. Или же неподвижно лежала на влажной траве. Но не спала. В глазах же ее блестели слезы. Я тогда заворачивал и отгонял своих овец, чтобы они не потревожили ее покой.
Останавливал и других пастухов, чтобы они не помешали ее беседе с Ангелами небесными. Вы спрашиваете, откуда я знаю, что она разговаривала именно с Ангелами? А с кем же еще? Она ведь и сама была одним из них. Потом, когда она перестала приходить, я часто вспоминал ее. Припоминал ее речи. И, как мог, пересказывал их дома жене и детям. А еще чаще — овцам, коротая с ними долгие часы. Говорили, будто она исчезла совсем. И никто не знал, куда. Не мог этого знать и я. Но чувствовал, что она ушла туда, где так же привольно, как и у нас в лугах. Где одна лишь необъятная ширь до самого небосклона. Так что ничто не стоит на пути ни взору, ни мыслям.
Теперь мне понятно, зачем она приходила сюда. Ее влекла эта ширь, необозримый простор. Сила ветра, не знающего преград. Синие дали. Свод небесный, переходящий в земную твердь. Город был не для нее. Там она, верно, чувствовала себя как в клетке. Стиснутая. Сдавленная. И не только стенами.
Мои овцы никогда бы не смогли жить в городе. А ведь мы все чем-то похожи на них. Все мы — стадо одного-единственного Пастыря. Того, о Котором она рассказывала мне.
ФЕОФАНО, ИМПЕРАТРИЦА
Имя мое — знаменье моей судьбы. Феофано: Богом оглашенная и избранная. Правда, недруги мои поговаривали, что при крещении мне дано было имя Анастаса. Якобы по желанию моего отца, вечно пьяного трактирщика из грязного предместья. Однако я быстро заткнула рты подлым сплетникам. Что-что, а уж заставить замолчать своих врагов я всегда умела! Будь иначе, я вряд ли бы осталась в памяти людей как жена трех и мать двух византийских императоров.
А та девушка? Пришла неизвестно откуда, а потом точно так же исчезла!
Болтали, будто она из знатного рода. И что у нее якобы есть брат-монах, подвизающийся в Студийской обители. Что все свое добро она раздала нищим, а себе оставила ровно столько, чтобы самой не просить подаяния. И будто бы она все время проводит в посте и молитвах. И Бог для нее, мол, единственная цель в жизни. А на Святую землю она отправилась, чтобы посетить места страданий Христовых и молиться там за всех нас.
Как видите, ничего нового. Подобными историями я уже сыта по горло. Все они похожи одна на другую как две капли воды. Я бы и эту тотчас забыла, если б сия девица не объявилась на моем пути именно тогда, когда мне было тяжелее всего в жизни.
Что она мне сделала? Она существовала! И во всем была мне полной противоположностью. И ладно бы только это. Но глупый народ начал нас сравнивать! Такое сравнение, естественно, было не в мою пользу. Где бы я ни появилась, всюду говорили только о ней. Какая она красавица! Как чиста! Как невинна! Как скромна! Сколько в ней духовных добродетелей и самопожертвования! Тошно было слушать. И все эти болтуны, превознося ее до небес, косились при этом в мою сторону. В их подлых взглядах нетрудно было прочесть самое главное: я, мол, совсем не такая, и это — страшный недостаток. А те, кто не смел даже поднять на меня глаз, в душе думали то же самое. Уж я-то знаю!
Сперва из-за нее посходили с ума лучшие юноши в столице. Видимо, оттого, что она ни на кого из них не обращала внимания. Потом — священники и монахи. И наконец — сам патриарх Полиевкт! Но о нем — после.
Следом за ней постоянно бежала толпа нищих. Мои шпионы доносили мне, что полоумные рыбаки и пастухи всерьез спорили о том, кем ее величать: морскою или лесною вилой? Можете себе представить?
А что она такого сделала? Бродила по городу, заходила в храмы и монастыри. И всюду вела разговоры о славе и милости Божией, призывая народ вступить на путь христианских добродетелей. Словно она какой проповедник. «Покайтесь!» — так она постоянно говорила. Как некогда Иоанн Креститель. Но не гремела трубным гласом и никого не пыталась запугать. Нет! Она со всеми разговаривала ласково и умильно. Змея! Однако даже шепот ее разносился по всему Царьграду.
«Омой грехи свои слезами покаяния»,— любила она повторять. И, говорят, плакала при этом.
«Что ты знаешь о грехах?! И о тех, кто их совершает из любви или ради того, чтобы помешать свершиться другим, худшим грехам?» — хотела я спросить у нее. Интересно, что бы она на это ответила? Но нет! Слишком много было бы для нее чести — удостоиться приема во дворце и беседы с царицей. Да у меня на нее и времени-то не было. Более серьезные заботы волновали меня.
Полиевкт постоянно чернил меня за моей спиною. Ему это было не трудно. Он ведь был Патриарх! И всегда, когда хотел, мог сослаться на волю Божию! Нелегко мне было тягаться с таким противником. Ох, как нелегко!
А ведь когда-то мы с ним были в одном лагере. Когда умер мой супруг, необходимо было избрать нового императора и утвердить его власть. Говорили: «Народ хочет Никифора!» Какой народ?! Что он может знать, этот народ?! Народ всегда идет туда, куда его ведут. А вели его Полиевкт и я. Вели навстречу Никифору. Потом Полиевкт провозгласил себя благодетелем Отечества и отцом церкви, а меня объявил блудницей.
Говорили, что я коронованная шлюха, тщеславная интриганка, лживая и вероломная, готовая ради власти на любые преступления. Утверждали, что я всегда была такой. Я, дескать, отравила своего свекра и ближайших родственников моего мужа. Я насильно заключила в монастырь пятерых своих золовок, а свою свекровь Елену раньше времени свела в могилу. Вы только послушайте эту душещипательную историю! Старая императрица на коленях умоляет меня пощадить ее бедных дочурок! А несчастные принцессы, рожденные от благородного отца, коим изначально уготована была лучшая участь, горько рыдают в объятиях друг друга и взывают к милости Божией и к моему милосердию! Но жестокость моя была, оказывается, такова, что через нее даже милость Божия не могла пробиться к ним, бедным.
Так это изображал Полиевкт. И такими россказнями смущал народ. О склонности же юных принцесс к сплетням и тайной дипломатии он деликатно умалчивал. Молчал и о том, до какой степени любили они роскошь и всевозможные наслаждения. И о том, как он собственными руками совершил над ними обряд пострижения. А эти благородные девицы, пока на пол падали их пышные локоны, а Полиевкт звенел ножницами у них над ухом, визжали и сквернословили, как последние девки, вырывались из рук служителей, пытаясь разорвать на себе монашеское облачение, сыпали проклятиями и ужаснейшими богохульствами. В конце концов Патриарх был вынужден уступить им и позволил взять с собой в монастырь все их роскошные одежды, благовония и помады из Египта и Бхараты. Позволил им каждый день есть мясо и пить вино. После чего обвинил меня в том, что они нарушают правила жизни в святой обители и служат соблазном для прочих сестер.
Полиевкт был самым опасным моим противником. Он хотел, чтобы Никифор обул красные сандалии, а я, выходит, должна была отказаться от своего императорского достоинства. Он все-таки согласился нас обвенчать. И какое-то время молчал. Пока еще надеялся, что Никифор, даже будучи императором и моим мужем, все равно останется его духовным чадом.
Но когда Никифор признался ему, причем без всякого покаяния, что страсть ко мне — повелительнице его души и тела — значит для него больше, чем все обеты и обещания Богу и Патриарху, и что он все готов забыть в моих объятиях, Полиевкт решил очернить нас с ним в глазах народа. И во всем обвинил в первую очередь меня. Как будто это я была виновата, что набожность его бывшего любимца проистекала не из любви к Богу, а от отчаяния.
Он, как монах, казалось бы, все должен был знать о жертве! И тем не менее не хотел понять, что брак с Никифором был величайшей жертвой с моей стороны!
Когда умер мой страстный и прекрасный супруг, император Роман, мне было всего двадцать два года. Сердце мое превратилось в кровавую рану. А все нутро мое и чресла буквально выли по нему, как изголодавшаяся собака. Но я не могла предаться скорби по моему возлюбленному. Не могла оставаться неутешной вдовой. Ведь я была царица! А царица не имеет права утратить трон. К тому же я была еще и матерью и должна была сохранить престол для моих сыновей. «Как? Каким образом?» — спрашивала я себя, зная, что мне не на кого опереться ни в армии, ни при дворе. Все, что у меня было, так это моя необыкновенная красота. Да еще необычайное искусство, делавшее меня восхитительной любовницей. «Невелики эти две мои силы», — думала я. Но при этом знала, что они могут оказаться более чем достаточными при столкновении с мужской слабостью.
