Сергей Иванов - БЛАЖЕННЫЕ ПОХАБЫ
Тут, как мы видим, от внешнего смирения не остаётся и следа: гремящие цепи, разорванные одежды, разбитая кружка, драки, буйство – все свидетельствует о том, что провокация юродивого против мира на глазах превращается в агрессию. Из добродетелей остаётся… ну, что ж, пожалуй, лишь вымытая уборная – то самое презренное место (именно возле уборной валяется на земле безымянная «пьяница»), которое, как и кухня, продолжает служить знаком юродивого.
Но на этом развитие легенды не останавливается. В целом ряде рукописей, содержащих житие Онисимы, рассказ продолжен [CXXIII]. После бегства из монастыря Онисима стала настоятельницей общины из четырехсот отшельников-мужчин, живших в пустыне, так называемых «восков» («пасущихся») [CXXIV]. В нарушение всех канонов она носила мужскую одежду.
Столь странный образ жизни, как трансвестизм, распространился в Восточной церкви [CXXV] в тот же период, что и юродство, и содержал в себе тот же вызов установленному миропорядку, тот же намёк на ересь [CXXVI]. Он был официально запрещен 13-м каноном Гангрского собора (340-е гг.). Отличие Онисимы от всех остальных агиографических травести (Иларии, Евфросинии, Евгении, Аполлинарии, Антонины, Феодоры, Пелагии, Матроны, Глафиры, Евфимианы, Анастасии, Сусанны, Анны, Мариры [CXXVII]) в том, что их все принимали за мужчин-евнухов, а про неё пустынники знали, что «настоятель по природе не мужчина, а женщина» [CXXVIII]. Онисима являет собою уникальный пример соединения двух антиканонических подвигов: юродства и трансвестизма. Они ведь и по сути близки: с одной стороны, юродивый склонен разрушать границу между мужским и женским (ср. с. 113- 114); с другой стороны, в травестии [28] содержится элемент типично юродской провокации. Матрона, когда её переодевание было разоблачено, говорит: «Целуя братьев, я смотрела на них как на ангелов Божиих… Не к человеческим устам я прикладывалась, но к людям бесстрастным (άπαθέσιν)» [CXXIX].
Впоследствии проверка собственного «бесстрастия» станет одним из главных обоснований юродства (см. с. 177-180).
От монастыря к монастырю юродство распространилось из Египта в Сирию, а оттуда в Малую Азию. Переносчиками всех поветрий были в Византии странствующие монахи – гироваги. Хотя церковь и государство всеми силами навязывали инокам оседлость и множество раз запрещали переходы из обители в обитель, гироваги никогда не подчинялись запретам. Это движение должно было быть довольно мощным, если мы о нём вообще узнаем: ведь большинство религиозных авторов были деятелями церкви, которые подозрительно относились к любым энтузиастам, претендовавшим на создание собственных центров духовного авторитета [CXXX]. «Странничество Бога ради» (ξενιτεία δια θεόν) составляло особый вид аскезы [CXXXI], который, естественно, весьма тесно соседствовал с юродством. Укажем на такую точку, где они сливаются.
Вот какая история сохранилась в древнеармянском синаксаре Тер Исраэля: там рассказывается о блаженном Онисиме (в православных календарях память – 14 июля, в армянском – 28 августа) из деревни Кариес в окрестностях Кесарии Палестинской. Этот святой бежит из отчего дома; его родители слепнут от горя; Онисим поселяется в Эфесе (то есть на этом этапе герой бежит ещё с востока на запад; позднее, как мы убедимся, направление поменяется на противоположное!); в монастыре Онисим предаётся аскезе; когда монастырь ликвидирован в результате гонений Диоклетиана (!), святой возвращается неузнанным домой и живёт с родителями под одним кровом, не называя себя, но лишь сообщив им, что их сын жив; потом Онисим вновь уходит, на сей раз в Магнезию Асийскую, оставив дома записку с изложением правды о себе; записку обнаруживает сосед и читает её родителям святого, чем ещё усиливает их страдания; в конце концов Онисим является своим родителям во сне и приглашает их в свой новый монастырь, где возвращает им зрение [CXXXII]. В этом анахронистичном рассказе, относящем монашество в Малой Азии к концу III в., любопытно то, что он приписывает хорошо нам известное имя Онисим тому герою, который позднее получит прозвание «Человек Божий».
Глава 3 БЛУДНИКИ И ПОПРОШАЙКИ
Возвращение пустынников и монахов в города – отдельная большая проблема. Нас она теперь интересует лишь постольку, поскольку в городах обосновалось и юродство.
Пока анахорет ходил в шкуре или даже нагим, не стриг волос и ногтей, не мылся годами, питался травой и т. д., всё это оставалось предметом его собственных, глубоко интимных отношений с Богом. Если кто-нибудь случайно сталкивался в пустыне с этаким чудищем, то потрясение, испытанное несчастным путником, было случайным и побочным результатом пустыннического подвига, который в принципе не предназначался для человеческих глаз. Но появление монахов в городе принципиально меняло ситуацию: изначально неуязвимая позиция «оставьте меня в покое» должна была смениться докучливым «я не оставлю вас в покое»; презрение к миру переплеталось с зависимостью от него. Эта противоречивая, лишённая достоинства позиция приводила к демонстративной агрессивности странствующих монахов [CXXXIII]. Безобразия, творимые ими, вызывали, понятно, особое возмущение у язычников. Вот, к примеру, что пишет о них Евнапий из Сард:
Они [христиане] стали высылать в священные места так называемых монахов, имевших людской облик, образ же жизни – свинский. Они страдали напоказ и делали тысячи невыразимых гадостей. Но именно презирать священное и считалось у них благочестием: ведь тогда всякий человек, носивший черное и желавший публично безобразничать (δημοσία… άσχημοναν),обладал тиранической властью (Eunapii Vitae sophistarum, VI, 11,6-7).
Но движение монахов в города встречало осуждение и у христиан. Нил Синайский жалуется, что «все города и сёла стонут от лжемонахов, которые шляются попусту и как придется, без цели и смысла. Все домохозяева подвергаются приставаниям и справедливо негодуют даже на самый их облик» [CXXXIV].
Даже никого не стремясь скандализовать, не попрошайничая, а просто находясь в городе, пришелец самой своей позицией отстраненности внушал беспокойство. Вот какую историю рассказывает Иоанн Руф. У ворот дворца в Антиохии жил нищий, не бравший милостыни. Поняв, что это подвижник, Иоанн спросил его:
«Если ты любишь аскетическую жизнь, почему не идёшь в пустыню или киновию? И почему ты остаешься в таком городе, как этот, роскошном и великолепном, и пребываешь у всех на виду, окружённый недоброжелательством?» Он молча простер десницу к небу, как бы говоря этим жестом: «Бог мне приказал» [CXXXV].
Описанный нищий уже не отшельник, но ещё не юродивый. Подвижник вроде бы никого не провоцирует, но тот факт, что он отказывается от милостыни, выделяет его из числа нищих и делает эту фигуру загадочной и немного зловещей. Иоанн Руф, разумеется, лукавит, задавая вопрос, ответ на который знает сам: этот нищий – молчаливый прокурор «роскошного и великолепного» светского мира, забывшего о законах вечности. Впрочем, когда нужно, подвижник прерывает своё молчание и с кулаками набрасывается на епископа Нонна, крича: «Этот! Этот!» Смысл криков остаётся непонятным до тех пор, пока через какое-то время Нонн не пошёл на компромисс с гетеродоксами. Так впервые в византийской литературе опробована модель: вроде бы бессмысленная агрессия, обретающая пророческий смысл впоследствии.
Забегая вперёд, можно сказать, что, когда юродство из литературной условности превратилось ещё и в жизненную позу, мир и сам начал ощущать на себе внимательный недобрый взгляд юродивого и истолковывал его в своих, земных категориях. Например, весьма часто юродивого принимали за иностранного шпиона и бросали в тюрьму- так случилось с Василием Новым, с Кириллом Филеотом, с Саввой Новым [29].
Сохраненное Иоанном Эфесским краткое житие Приска во всём соответствует канону рассказов о «тайных слугах» на этапе их превращения в юродивых: святой отказывается от милостыни, не берёт теплую одежду в мороз (тут мы имеем дело с первым упоминанием о стойкости юродивых к холоду!) и молится по секрету. Уличенный в этом занятии, он берёт с рассказчика клятву не разглашать его тайной добродетели. При этом Приск говорит, что он «признан сумасшедшим» всеми окружающими, кроме одного – настоятеля монастыря. Таким образом, и фигура конфидента уже вполне проявилась [CXXXVI].
Бродячий монах вызывал любопытство, и всякое отклонение от принятых стандартов сразу напрашивалось на специальное истолкование. Например, Иоанн Мосх рассказывает, что они с Софронием встретили в церкви св. Феодосия в Александрии человека «лысого, имевшего на себе саккомах до колен, – он казался безумным (σαλός)» [CXXXVII]. Софроний предложил продемонстрировать Иоанну святость этого человека; они дали «мнимому сумасшедшему (φαινομενω ώς σαλώ)» пять монет, и он молча принял их, но, зайдя за угол, бросил на землю [CXXXVIII]. Поступить так мог бы и сумасшедший, но Мосх усматривает здесь признак тайной святости.
