Рудольф Штайнер - Мой жизненный путь
Шиллеровский ход мыслей весьма привлекал меня. Он говорил о том, что сознание должно быть приведено сначала в определенное состояние, чтобы выработать к явлениям мира такое отношение, которое соответствовало бы сущности человека. Такой подход значительно прояснял вопросы, возникавшие у меня из наблюдения природы и переживания духа. Шиллер говорил о состоянии сознания, наличие которого необходимо для переживания красоты мира. Но нельзя ли представить такое состояние сознания, которое выявляло бы истинную сущность вещей? Если к этому есть основания, то непосредственно данное человеческое сознание нельзя рассматривать так, как это делает Кант, и выяснять — может ли оно приблизиться к истинной сущности вещей. Необходимо сначала исследовать состояние сознания, при помощи которого человек вступает в такое отношение к миру, когда вещи и факты сами раскрывают ему свою сущность.
Я полагал, что подобное состояние сознания до известной степени достижимо, если человек обладает не только мыслями, отображающими внешние предметы и процессы, но и мыслями, которые он переживает как таковые.
Эта жизнь в мыслях открывалась мне как совершенно отличная от той, в которой протекает обычная жизнь человека и обычное научное исследование. Если в переживании мыслей идти дальше, то обнаруживается, что навстречу этому переживанию выступает духовная действительность. Душевный путь приводит к духу. И на этом внутреннем душевном пути можно достичь духовной действительности, которую затем вновь находишь и в природе. Если в живой мысли узреть реальность духа и затем обратиться к природе, то можно прийти к более глубокому познанию природы.
Я все более понимал, что при переходе от обычных абстрактных мыслей к такому духовному видению, которое сохраняет трезвость и ясность мысли, человек вживается в некую действительность, от которой его отдаляет обычное сознание. Это последнее обладает, с одной стороны, живостью восприятий органов чувств, с другой, — абстрактностью мыслеобразования. Духовное созерцание воспринимает дух так, как чувства воспринимают природу; но со свойственным ему мышлением оно не столь удалено от духовного восприятия, как обычное сознание со своим мышлением — от восприятий чувственных. Оно мыслит, переживая духовное, и переживает, приводя пробудившуюся в человеке духовность к мышлению.
Перед моей душой представало духовное созерцание, основанное не на темном мистическом чувстве, а скорее протекающее в духовной деятельности, которую по ее отчетливости и прозрачности вполне можно сравнить с математическим мышлением. Я приблизился к душевному строю, при котором считал себя вправе отстаивать правомерность своих восприятий духовного мира даже перед "форумом" естественнонаучного мышления.
Мне было двадцать два года, когда мою душу наполняли эти переживания.
Глава четвертая
Музыкальная форма переживания духа, для которой я хотел заложить в себе тогда прочное основание, находилась в состоянии кризиса. В духовной среде, которая в то время меня окружала, разгорелся ожесточенный "спор о Вагнере". В детские и юношеские годы я старался воспользоваться любым случаем, чтобы развить в себе понимание музыки. Позиция, занимаемая мной в отношении мышления, влияла и на понимание музыки. Мышление обладало для меня содержанием само по себе. И обусловлено оно было не только восприятиями, которые оно выражает. Такой подход естественным образом приводил к переживанию чистых музыкальных образов как таковых. Мир звуков сам по себе был для меня откровением сущностной стороны действительности. Мне казались совершенно "немузыкальными" утверждения приверженцев Вагнера, которые убеждали на все лады, что музыка, кроме звукообразования, должна и нечто "выражать".
Я всегда был склонен к общению. Благодаря этому у меня было много друзей как во время моей учебы в Винер-Нойштадте, так и в Вене. С моими друзьями я редко сходился во мнениях. Однако это никогда не мешало проявлению в наших дружеских союзах задушевности и сильной взаимной симпатии. Один из таких дружеских союзов был заключен с одним идеалистически настроенным молодым человеком[33], который своими белокурыми кудрями и доверчивыми голубыми глазами являл собой настоящий тип немецкого юноши. Он страстно увлекался Вагнером. Музыка, жившая сама по себе, проявлявшая себя только в звуках, являлась для него жалким уделом "ужасных" филистеров. Звуковой образ был ценен для него постольку, поскольку в звуках открывался как бы род речи. Мы посещали с ним много концертов и опер, но всегда расходились во мнениях. Я чувствовал, как все мое тело наливается свинцом, в то время как моего друга эта "выразительная музыка" воспламеняла до экстаза; в свою очередь, он ужасно скучал, когда слушал музыку, которая не хотела быть ничем иным, как только музыкой.
Споры с ним затягивались до бесконечности. Во время долгих прогулок и продолжительных сидений за чашкой кофе он воодушевленно приводил "веские доказательства" того, что истинная музыка родилась лишь с Вагнером, а все, что было до него, являлось лишь подготовкой к приходу этого "первооткрывателя музыки". Я реагировал на это, выражая свои чувства в весьма резкой форме. Я говорил о варварстве Вагнера как о могиле для всякого истинного понимания музыки.
В определенных случаях дискуссии с ним особенно ожесточались. В один прекрасный день у моего друга появилось странное влечение: направляться во время наших почти ежедневных прогулок в один из узких переулков и ходить по нему взад и вперед, споря со мной о Вагнере. Я был так погружен в эти споры, что не сразу понял, что влечет его сюда. Во время наших прогулок по переулку у окна одного из домов всегда сидела хорошенькая молодая девушка. Сначала все его отношение к этой девушке выражалось в том, что он смотрел на нее, сидевшую у окна, догадываясь, что взор, который она иногда посылала на улицу, предназначается ему.
Сперва я только почувствовал, что речи его в защиту Вагнера, и так в достаточной мере горячие, загорались в этом переулке ярким пламенем. Когда же я, наконец, понял, какими побочными эмоциями переполнялось здесь его воодушевленное сердце, он открылся мне и заставил меня проникнуться сочувствием к самой нежной, самой прекрасной, самой мечтательной юношеской любви. Отношения их почти не продвинулись дальше описанных. Мой друг, происходивший из не очень одаренной земными благами семьи, должен был вскоре получить место журналиста в одном провинциальном городе. О более близких отношениях с этой девушкой он и не помышлял. В нем не было достаточно сил, чтобы преодолеть жизненные обстоятельства. Мы еще долго переписывались с ним. В его письмах всегда присутствовал печальный отзвук покорности судьбе. Но в его сердце продолжало жить то, с чем ему пришлось расстаться.
После того как жизнь давно уже положила конец переписке с другом моей юности, мне довелось встретиться с одним человеком из того города, где друг мой был журналистом. Я спросил о нем, ибо не переставал любить его. "Ему жилось плохо, — сказал мне этот человек, — он едва зарабатывал себе на хлеб, в конце концов стал у меня писцом и вскоре умер от болезни легких". Это известие заставило сжаться мое сердце, ибо я знал, что этот идеалистически настроенный, белокурый юноша расстался тогда под гнетом обстоятельств со своей юношеской любовью с таким чувством, что в дальнейшем ему было решительно все равно, что принесет ему жизнь. Он не придавал никакого значения своей жизни, раз она не могла быть такой, какая вставала перед ним как идеал во время наших прогулок по переулку.
В общении с этим моим другом мое тогдашнее анти-вагнерианство проявилось в наиболее сильной форме. Но в этот период оно сыграло большую роль в моей душевной жизни. Я всюду старался искать музыку, которая не имела бы ничего общего с "вагнерианством". Моя любовь к "чистой музыке" с годами все возрастала, мое отвращение к "варварству" "музыки как выражения" все увеличивалось. И при этом судьба постоянно сталкивала меня с людьми, которые почти без исключения были почитателями Вагнера. Все это немало способствовало тому, что мне — уже гораздо позднее — было очень трудно прийти к пониманию Вагнера, интерес к которому как к значительному культурному явлению вполне естествен. Но эти усилия принадлежат уже к более позднему периоду моей жизни. В описываемый же период я находил, к примеру, "убийственно скучным" представление "Тристана", на которое мне однажды пришлось сопровождать одного из моих учеников.
В тот же период завязалась еще одна значительная для меня юношеская дружба с одним молодым человеком[34]. Все в нем представляло полную противоположность белокурому юноше. Он чувствовал себя поэтом. С ним также мы долго и оживленно беседовали. Он пылал страстью к поэзии и с ранних лет брался за великие задачи. Когда мы с ним познакомились, он уже был автором трагедии "Ганнибал" и многих лирических стихотворений.
