Иоанн Златоуст - Толкование на Евангелие от Матфея. В двух книгах. Книга II
1. Видишь ли, как прежде всего подвергают исследованию то, что особенно всегда смущало иудеев? Так как они видели, что Пилат не обращает никакого внимания на дела закона, то обращаются к обвинению в гражданском преступлении. Так поступали они и с апостолами; то же всегда выставляли на вид и говорили, что галилеяне ходят повсюду и проповедуют некоего Царя Иисуса: как бы о простом каком человеке упоминали они об Иисусе и старались возбудить против Него подозрение в замыслах властолюбия. Отсюда видно, что и раздрание риз, и ужас первосвященника – были одно притворство. Всё вели они и направляли к тому, чтобы подвергнуть Его смерти. Итак, вот о чем вопросил Пилат! Что же отвечает Христос? Ты глаголеши. Он исповедует Себя Царем, но Царем Небесным; так Он и в другом месте яснее сказал, когда отвечал Пилату: Мое Царство несть от мира сего (см.: Ин. 18, 36), – и это для того, чтобы ни иудеи, ни Пилат, обвинявшие Его за объявление Себя Царем, не имели оправдания. И приводит непререкаемую причину этому, говоря: аще бы от мира сего был Я, слуги Мои убо подвизалися быша, да не предан бых был (см.: Ин. 18, 36). Вот почему, чтобы отклонить от Себя такое подозрение, Он платил и Сам дань, и другим повелел платить, и когда хотели Его сделать царем, Он удалился. Почему же, скажешь, не обнаружил Он этого, когда обвиняли Его в замыслах властолюбия? Потому, что они, имея в делах Его бесчисленные доказательства Его силы, кротости, смирения, сами себя ослепляли, замышляли злое и учиняли беззаконный суд. Поэтому Он ни на что не отвечает, но молчит; а для того, чтобы постоянным молчанием не навлечь на Себя укоризны в гордости, отвечает кратко, – как, например, когда заклинал архиерей, когда вопрошал игемон. На клеветы же их не отвечал ничего, так как не намерен был убеждать их. Об этом и пророк, предсказывая, говорил: во смирении Его суд Его взятся (Ис. 53, 8). Игемон дивился этому. Да и надобно было удивляться, видя такую кротость и молчаливость в Том, Кто мог сказать весьма многое. Сами они обвиняли Его не потому, что сознавали в Нем что-нибудь худое, но по одной зависти и ненависти. В самом деле, когда и выставленные ими лжесвидетели не нашлись, что сказать, – зачем было еще настаивать? Для чего, видя, как Иуда погиб и Пилат умыл руки, не сокрушились они сердцем? Так много и тогда Он сделал для того, чтобы привесть их к раскаянию, но они не сделались от того лучшими. Что же Пилат? Не слышиши ли, коликона Тя свидетельствуют? (Мф. 27, 13). Пилат хотел освободить Его, если бы Он стал защищать Себя, а потому и сказал это; когда же Иисус ничего не отвечал, он вымышляет другое средство. Какое же? У них был обычай – отпускать одного из виновных. Этим-то средством Пилат и попытался освободить Его. Если вы не хотите, сказал он, отпустить Его как невинного, то отпустите хотя как виновного-для праздника. Видишь ли извращение порядка? Обычай был такой, чтобы народ просил об осужденных, а игемон должен был отпускать. Теперь же происходит наоборот: игемон просит об этом народ, и, однако, они не укрощаются, а еще более свирепеют и подымают крик, неистовствуя от зависти. Они ничего не могли сказать в обвинение Его, несмотря даже на то, что Он молчал; так много было доказательств правоты Христа, что они изобличались и при молчании Его. Молчавший побеждал без умолку говоривших и неистовствовавших. Седящу же ему на судищи, посла к нему жена его, глаголющи: ничтоже тебе и Праведнику Тому; много бо пострадах днесь во сне Его ради (Мф. 27, 19). Смотри, вот и еще обстоятельство, которое могло всех их отвлечь от их намерения. После доказательств, заключавшихся в делах, не маловажная вещь была и сон. Но почемуже не сам Пилат видит его? Или потому, что жена была более достойна его, или потому, что если бы видел он, то не поверил бы ему и даже, быть может, не сказал бы о нем. Поэтому так и устрояется, что видит этот сон жена, чтобы это сделалось известным для всех. И не просто видит она сон; но и страдает много, чтобы муж, хотя из сострадания к жене, помедлил совершать убийство. Томуже содействовало и самое время: она видела в туже ночь сон. Но для него, скажут, не безопасно было отпустить Иисуса, так как говорили, что Он творит Себя Царем. Поэтому следовало потребовать и рассмотреть доказательства, улики, все признаки властолюбия, какие только могли быть, – например, не набирал ли Он войска, не собирал ли денег, не заготовил ли оружия или не замышлял ли что-нибудь подобное. Но Пилат просто склоняется на их сторону, а потому Христос не оставляет безвинным и его: предавый Мя тебе, говорит, болий грех имать (Ин. 19, 11). Итак, слабость была причиною того, что он уступил и, бив бичами, предал. Он не имел мужества, был слаб; архиереи же были злобны и лукавы. После того, как он нашел некоторый предлог, именно закон о празднике, повелевающий отпускать осужденного, что предпринимают против этого они? Убедили народ, сказано, да Варавву испросят (см.: Мф. 27, 20).
2. Видишь ли, с какою предусмотрительностью заботится Он о том, чтобы избавить их от греха, и с какою тщательностью стараются они не оставить для себя и тени к своему оправданию? Что надлежало делать: уличенного ли отпустить преступника или сомнительного? Если позволено было отпускать одного из уличенных преступников, то тем более сомнительного. И конечно, Иисус не казался для них худшим явных человекоубийц. Евангелист не просто сказал: имели разбойника, но: разбойника известного, знаменитого по своим злодеяниям, совершившего бесчисленные убийства. И все-таки они предпочли его Спасителю вселенной и не посовестились ни святого времени, ни законов человеколюбия, ни другого чего-либо подобного. Зависть совершенно ослепила их. Будучи сами злы, они развращали и народ, чтобы и за обольщение его понесть тягчайшую казнь. Итак, когда просили они Варавву, то Пилат сказал: что сотворю Христу? (см.: Мф. 27, 22). Вопросом этим он опять хотел образумить их; предоставляя им свободу в выборе, он хочет, чтобы они хотя по чувству стыда испросили Иисуса, и таким образом все стало бы делом их великодушия. Если бы сказал он, что Иисус ни в чем не согрешил, то вызвал бы в них только большее упорство; когда же просил спасти Его по чувству человеколюбия, то против этой просьбы и убеждения нечего было прекословить им. Но они, несмотря и на это, говорили: распни Его. Он же рече: коеубо зло сотвори? Они же излиха вопияху: да пропят будет. Видев же яко ничтоже успевает, умы руце, глаголя: неповинен есмь (см.: Мф. 27, 22–24). Зачем же предаешь? Почему не исхитил Его, как Павла сотник? И этот знал также, что он угодил бы иудеям; и из-за Павла было возмущение и смятение; и, однако, он мужественно стал против всего. Но Пилат действует весьма малодушно, слабо. Все провинились: ни Пилатне восстал против черни, ни чернь против иудеев; и никому из них нет ниоткуда оправдания: они излиха вопияху, то есть еще более кричали: да пропят будет. Хотели не только убить, но и убить, как за худое, и когда судья противился, они только упорствовали, крича одно и то же. Видишь ли, сколько сделал Христос для того, чтобы приобресть их? Как Иуду часто отклонял Он от его намерения, так удерживал и этих, и во все время благовествования Своего, и во время самого суда. В самом деле, когда они видели, что игемон-судия умывает руки и говорит: неповинен есмь от крове Сего, то и слова и дела убеждали их к раскаянию, равно как и тогда, когда Иуда удавился, и сам Пилат увещевал их взять на казнь другого вместо Иисуса. Когда обвинявший и предавший Его осуждает сам себя, и тот, который должен произносить решение, снимает с себя ответственность, и видение является в ту же ночь, и Пилат просит у них Его, как осужденного, то как могут они оправдаться? Если они и не хотели объявить Его невинным, то не надлежало, по крайней мере, предпочесть Ему разбойника, разбойника отъявленного и весьма известного. Что же они? Когда увидели, что судья умывает руки и говорит: неповинен есмь, кричали: кровь Его на нас и на чадех наших (Мф. 27, 25). И тогда уже, как они сами произнесли на себя определение, он дозволил им все. Смотри же, сколь велико и здесь их безумие! Такова ярость, такова злая страсть: она не позволяет видеть то, что должно видеть. Пусть так, что вы самих себя прокляли; для чего навлекаете проклятие и на детей? Впрочем, человеколюбивый Господь, хотя они и неистовствовали так безумно против себя и детей, не подтвердил согласием этого приговора не только по отношению к детям, но и по отношению к ним самим; но даже и из них самих принял покаявшихся и удостоил бесчисленных благ. И Павел был из числа их, и многие тысячи уверовавших в Иерусалиме (видиши ли бо, брате, говорил Иаков, колико тем есть Иудей веровавших-см.: Деян. 21, 20) были также из этих. Если же некоторые остались, то себе самим должны вменить мучение, их ожидающее. Тогда отпусти им Варавву: Иисуса же бив, предаде, да Его пропнут (см.: Мф. 27, 26). Для чего же бил? Или как осужденного, или – чтобы дать вид суда, или – чтобы угодить иудеям. Во всяком случае, надлежало сопротивляться. И прежде этого он сказал: возмите Его вы, и по закону вашему судите Ему (см.: Ин. 18, 31). Да и много было такого, что могло остановить и его, и иудеев, именно: и знамения, и чудеса, и великое незлобие Страдальца, и особенно – неизреченное Его молчание. Если Он и защитою Себя, и молитвою показывал, что Он человек, то, с другой стороны, Своим молчанием и презрением к их словам обнаруживал Свое величие и высокое достоинство, – всем этим заставляя их удивляться Себе. Но ничто не подействовало на них.
