Томас Мертон - Одинокие думы
XII
Уединенная жизнь - это прежде всего жизнь в молитве.
Мы молимся не ради того, чтобы чем-то себя занять, а ради того, чтобы нас услышали. Мы не хотим слушать самих себя, а хотим, чтобы нас слышал Бог. Нам нужен не какой-то ответ, а ответ Бога.
Поэтому живущий в уединении непрестанно молится и внимает Богу, следит за чистотой молитвы, за тем, чтобы не ответить самому себе, прослушав ответ Божий. Он боится превратить молитву в самоцель и старается творить ее втайне, просто, ясно. О том, что молитва делает его «совершенным», он, к счастью, уже не помнит. Не помнит он и о самом себе, потому что живет только ожиданием Божьего ответа.
По-моему, сейчас это плохо понимают. Не забудем же, что молитвенная жизнь, как бы она потом ни сложилась, покоится на прошении.
Прошение вовсе не нарушает чистоты уединенной молитвы; оно оберегает и хранит эту чистоту. Живущий в уединении как никто другой сознает свою нищету перед Богом, нужду в Нем. А поскольку он прямо зависит от Бога во всем - и в материальном, и в духовном, - то вынужден всего просить. Его молитва - вопль нищего. Она никогда не станет ни уступкой заведенному порядку, ни небрежным жестом человека, которому от Бога, в сущности, ничего и не нужно.
Отшельник - человек молитвы. Сначала он познает Бога, видя, что его прошение никогда не остается без ответа. Позже - если Бог благоволит - он восходит к созерцанию.
Поэтому средоточие уединенной жизни - как, впрочем, и жизни всякого христианина - это благодарение.
С первого дня в уединении отшельник должен так расположить свое сердце, чтобы оно напиталось печалью и тоской по Богу. Тогда он станет, как Даниил, получивший весть от ангела: «Не бойся, Даниил; с первого дня, как ты расположил сердце твое, чтобы достигнуть разумения и смирить тебя пред Богом твоим, слова твои услышаны» (Дан 10, 12).
Что нужно для настоящей молитвы?
1. Твердая вера (Мф 21, 21; Иак 1, 6), которая покоится на решимости и «нераздвоенности» души.
2. Настойчивость и упование (Лк 11, 5-13).
XIII
Уединенная и молитвенная жизнь - это, я бы сказал, исполнение слов Христа: «Сын ничего не может творить Сам от Себя, если не увидит Отца творящего: ибо, что творит Он, то и Сын творит также. Ибо Отец любит Сына и показывает Ему все, что творит Сам» (Ин 5, 19-20а).
Живущий в уединении живет и действует по отношению ко Христу так же, как Христос жил и действовал по отношению к Отцу. «Слушающий слово Мое и верующий в Пославшего Меня имеет жизнь вечную...» (Ин 5, 24). Отец привлекает нас ко Христу. «Всякий, слышавший от Отца и научившийся, приходит ко Мне» (Ин 6, 45). Внимать же Отцу лучше всего в уединении. Тогда и Иисус для нас - Хлеб Жизни. «Как послал Меня живой Отец, и Я живу Отцом, так и ядущий Меня жить будет Мною» (Ин 6, 57).
Отец для того и приводит людей в пустыню, чтобы они вкушали одну только духовную пищу - Христа. Ведь во Христе Отец отдает нам Себя, питает нас Своей неиссякаемой жизнью. Поэтому уединенная жизнь должна быть непрестанным приобщением к Богу и благодарением. Тогда мы верой проникаем в то, что совершается в глубинах Божиих, и теряем вкус ко всякой иной жизни, всякой иной духовной пище.
И еще я бы сказал, что приведенные мной строки из Писания исполняются в отверженности, о которой говорит псалмопевец: «Я же беден и нищ, но Господь печется о мне» (Пс 39, 18). В уединенной жизни всё зависит от милосердной любви Отца, поэтому сама эта жизнь - благодарение, непрестанный отклик на Его помощь, которая приходит на всякое время. Наверное, всякий, кто нашел истинное призвание, знает это из собственного опыта.
В уединении мы возлагаем свои заботы на Господа и утешаемся только приходящей от Него помощью. Что бы Господь ни сделал, мы радуемся; что бы ни дал - благодарим. Наша благодарность делает нас подобными Богу, потому что в ней - отражение Его милости.
Время от времени, отложив дела, мы остаемся одни. Некоторые уединяются навсегда. Временное уединение обычно ценят, сравнивая его еще с чем-то. Постоянное не сравнивают ни с чем.
Не надо уединяться для того, чтобы придать своей жизни застывшую форму, свести всё к какой-то холодной сосредоточенности на внутреннем опыте. Когда уединение чередуют с общением, оно становится отдушиной, временем покоя и собранности. Когда же уединение не временно, а постоянно, тогда совсем забывают и о собранности, и об умиротворении духа. Тогда просто выходят навстречу Бытию, безмолвию чередующихся дней, тихо и неустанно совершают свое спасение.
Бывает, что в уединении возвращаешься к тому, с чего некогда начинал. Тогда заново открываешь, как ценна и благотворна устная молитва, и видишь, что она радует больше, чем созерцание.
Высокое созерцание выпадает порой на долю киновита*, отшельник же довольствуется только молитвами «Отче наш» да «Радуйся, Мария» («Богородице, Дево»). Раз так, я выбираю одиночество, в котором могу, в простоте беседуя с Богом, быть с Ним всегда. Докучливая суета, изредка озаряемая пламенным вдохновением, не для меня.
Живущий в уединении вынужден делать то, что хочет, ведь ничего другого ему и не остается. Именно поэтому его путь часто считают опасным и даже сомнительным. Спастись, делая то, что хочешь, и в самом деле трудно. На это отваживается только тот, кто всегда стремится исполнить волю Божию и не хочет ничего иного; чьи ошибки Бог покрывает, милостиво принимая их как «Свою волю».
Многие сторонятся уединения, потому что хорошо знают, что их желания часто расходятся с Божией волей. Отшельник же должен набраться мужества и исполнить свое самое заветное желание - жить в уединении. Для этого ему нужны героическое смирение и героическая надежда - безумная надежда на то, что Бог защитит его от него самого; что Он любит его и принимает его выбор, как если бы Он сделал этот выбор Сам. Более того, эта надежда - знамение: если она есть, уединение - Божий выбор, а стремление к нему родилось по внушению свыше. Словом, отшельнику дана благодать угождать Богу, выбирая то или иное в смиряющей неопределенности вечного безмолвия, которое никогда не одобрит сделанного шага, но никогда и не укорит за него.
Уединяясь, я каждый раз ухожу в края, о которых никогда никому не рассказывал; туда, куда я никогда никого не звал; туда, где тишина рождает во мне жизнь, ведомую одному только Богу.
XIV
Лучше всего молиться, когда зеркало души не отражает ничего, кроме образа Невидимого Отца. Этот образ - Отчая Премудрость и слава, Его Слово, Verbum spirans amorem*.
Мы прославляем Отца в надежде, во мраке Его образа**, который не допускает к душе никакого иного подобия и побуждает жить чистым предстоянием и доверием Отцу. Только эта питаемая истинной верой жизнь согласна с нашим тaинственным достоинством детей Божиих во Христе.
Образы мешают.
Но совершенная любовь освободит душу от образов тварного мира и вознесет ее над желаниями.
Стремясь к такой свободе, не надо полагаться на собственные силы. Сразу все образы отогнать не удастся, поэтому заменим сначала злые на добрые, а потом откажемся и от них, ведь они порой только будоражат чувство и волю. В общении с природой это дается легче. Природа усмиряет чувства и воображение, раскрепощает душу, и та устремляется к Богу с верой.
Робкие ростки благодати не выносят ни малейшего принуждения. Находясь во власти неугасимого пыла, мы наносим ущерб собственному духу. Если же нам кажется, что от этого приходит мир, то мы в большой опасности. Впрочем, пока наш пыл беспокоит нас самих, он еще не так страшен.
Благодатный мир - это духовное равновесие, такое глубокое, что никакое принуждение его не нарушит. Его теряют, только впустив страсть в святилище своего сердца. Чувства же лишь поверхностно касаются души, и они неспособны потревожить ее глубин, объятых и хранимых благодатью.
Чем духовнее принуждение, чем меньше в нем чувства, тем оно опасней: действуя в глубинах воли и никак не проявляясь вовне, оно порабощает нас целиком. Так бывает с теми, кто грешит и не противится греху: грех кажется им не поработителем, а подателем мира.
Иногда принуждение исходит из горячего рвения, которое само по себе не греховно. Но завладев нами, оно преграждает путь благодати и ожесточает сердце. И вот мы уже одержимы страстью, хотя и мним, что служим Богу. Нет ничего страшнее, чем это, будто бы приходящее от Бога, ложное воодушевление.
Как часто, надеясь прославить Бога, мы строим дорогие нашему сердцу планы, и как часто за ними стоит неудержимая страсть! Свидетельством тому - возбуждение, в которое мы приходим. Но Бог мира не прославляется насильно.
Есть только один род рвения, с помощью которого овладевают Царством Небесным*. Это рвение низводит в душу глубокий мир, даже если кругом бушуют страсти. Оно - сама гармония; его рождает властное слово Того, Кто зовется Богом мира, Который говорит из Своего Святого жилища.
