Дан Борисов - Взгляд на жизнь с другой стороны
И что это, всё-таки за стена из серых облаков?
Новая жизнь
Утром я проснулся в женской палате инфекционной больницы на Соколиной Горе. Я не помню, чтобы у меня болело горло, но диагноз поставили – фолликулярная ангина. Мне кололи какие-то уколы и все время поили пивными дрожжами, видимо из-за того, что я тогда был худеньким мальчиком. После этого я начал толстеть, что потом в школе принесло мне много неприятностей.
Родителей в корпус не пускали (инфекционка!), женщины приподнимали меня на уровень подоконника и показывали родителям в окно, параллельно клянясь им, что будут за мной смотреть и ухаживать.
Тогда в инфекционках держали долго. Пока я там лежал, родители переехали на Сокол. Из больницы я попал уже на новую квартиру. Дело в том, что ЦДКА к тому времени превратился в ЦДСА, а спортклуб отделился от него и уехал на Ленинградский проспект и стал самостоятельным ЦСКА, где отец стал работать начальником отдела кадров. В результате всех этих изменений мы переехали в освободившиеся две комнаты, рядом с ЦСКА.
Это тоже была коммуналка, по нынешним понятиям убожество, но сколько было у нас радости тогда! Я бегал по квартире и всем восхищался, особенно ванной. Там стоял газовый титан, дававший горячую воду. Комнат стало две. У нас с сестрой появилась своя детская комната. Удивительно то, что, сейчас вспоминая то время, я не помню, чтобы сестра мне чем либо мешала в М. Кисельном. Здесь же её сразу стало много. Но об этом потом, может быть.
В квартире жили еще две семьи. В комнатке слева жили мать с взрослой дочерью, замечательные люди, жаль, что рано съехали. В дальней комнате справа жил отставной пожарник с женой и тоже относительно взрослой дочерью. Пожарник получал вполне приличную пенсию, и его жена вела себя, как «комиссарша». Я её запомнил маленькой толстой в домашнем халате и с рыжими бигудями. Не могу не привести её имя – Неонила Александровна. Муж её вальяжно ходил от своей комнаты до кухни в синих армейских брюках на широких подтяжках и белой подрубашечной майке. На кухне он выкуривал папиросу «Казбек» и возвращался обратно. Выпивали спиртное только по праздникам. На свой день рожденья он пел: «В жизни раз бывает 48 лет».
Наш дом, вернее сказать – дома, потому что двор был как бы единым целым, строили пленные немцы. Вообще район Сокол – Октябрьское поле был военным. Особо большие и красивые дома называли генеральскими, хотя там жили вовсе не только генералы. Генералы жили и в нашем доме, хотя он далеко не числился генеральским.
Я лично не люблю Хрущева-Посохина не за то, что снесли Зарядье и часть Кремля, поставив там дурацкие стеклянные аквариумы. И не за то, что стали строить хрущебы, а за то, что они уничтожили систему московских дворов. Нельзя строить дома сами по себе, как прыщ на ровном месте. Если дом строится для людей, он должен иметь внутреннее пространство для жизни, так или иначе отгороженное от остального мира.
А у нас был прекрасный двор. Целый мир для ребенка. Друг мне нашелся сразу в квартире напротив, его звали Саша, отец его был военным дипломатом. Не могу не назвать вкусное имя его бабушки – Стефания Силиверстовна, старая дама со старорежимными замашками. Посредине двора был разбит прекрасный палисад с клумбой посередине и большими площадками для отдыха и детских игр. Там были скамеечки и песочницы, и качели, и зимняя горка с катком. Но это на нашей стороне двора – на другой было попроще. Мы туда и не ходили почти, там была пролетарская часть, с подъездными путями к Гастроному. Нам говорили, что там обитают хулиганы. Мы, дети, между собой называли этих обитателей дворняжками, стыдно, но из песни слова не выкинешь.
Порядок во дворе поддерживался почти идеальный, его обеспечивали дворники под руководством, что интересно не ЖЭКа, а участкового милиционера. Дворники жили в большом полуподвале, главный из них был похож на деда Сорокова, худой, смуглый, с висячими усами. Он был большой начальник для нас, детей. Вечером он шел из магазина, в арке выпивал четвертинку из горлышка и спускался к себе ужинать. Всё было чинно, благородно.
Всплески памяти
Иногда во двор заходили старьевщики, голосившие на одной ноте: «Старьё-ё берём!». Дворники, старьёвщики и банщики в Москве были по большей части татары. Еще бывали «Точить ножи, ножницы!» и армяне в гуталинной будке.
Иногда ездим на кладбище к бабушке, которую я живой не знал. Чтобы попасть туда, надо было с проспекта Мира перейти рынок, потом по длинному пешеходному мостику пройти над рельсами. На кладбище прохладно и тихо, пахнет масляной краской. Этот запах до сих пор ассоциируется у меня с кладбищем. Мать чистит могилку, а я брожу вокруг. Когда научился, стал читать эпитафии. Не забуду одну альтернативную надпись. На многих могилах тогда писали: «Мир праху твоему», а на одном кресте было неумелой рукой намалёвано: «Прах миру твоему»! Черт те что, конечно, но с материалистической точки зрения более логично. Однажды при проходе рынка мать меня потеряла, или я её. Вокруг меня собралась толпа. Я реву, меня жалеют, гладят по головке. Мать нашлась, все вернулось на круги своя.
Опять временное уничтожение вселенной.
Детский сад мой располагался в генеральском доме возле самого метро Сокол, на втором или третьем этаже. Из окон мы иногда видели, как пляшет возле колоколов пономарь Всесвятской церкви. Наши окна получались как раз на уровне колокольни. Во дворе мы гуляли по крыше какого-то большого одноэтажного строения, что-то типа гаража. Во время одной из таких прогулок над нами пролетели военные самолеты, видимо на репетицию парада. Летели низко, самолетов было очень много, рёв был ужасный, но получилось весело.
Детский сад здесь был рангом повыше, чем на Самотёке, но мне тут не нравилось. Судите сами: я совершенно не помню, чем нас кормили в старом детском саду, значит, кормили чем-то хорошим, вполне приемлемым, а здесь постоянно давали отвратительное блюдо под страшным названием «рагу». Крупно порезанные и плохо почищенные овощи, небрежно сваренные в одном котле. Особенно отвращали морковные шкурки с черными полосками. Но самым неприятным для меня было кипяченое молоко с застарелыми пенками. Эти пенки вызывали у меня омерзение, как будто сопли в стакане. Одна из тёток решила меня всё-таки заставить выпить эту дрянь. Эта эсесовка встала вплотную возле меня и сказала, что не уйдет пока я не выпью. Я начал пить, но как только пенки попали мне в рот, я выблевал весь обед прямо на неё.
От нашего дома до детского сада меня чаще всего водили пешком через Ленинградский парк (бывшее Всесвятское кладбище). Помню, подобрал я как-то по дороге старую пружину и, пока шли, накрутил её на палец. Палец опух – снимали пружину в медпункте с вазелином. Мать опоздала на работу. Но иногда мне везло, меня подвозил на ЗИМе сосед генерал вместе со своей внучкой, а моей детсадовской подружкой Иришкой.
Еще помню. Идем мы с матерью домой. Хороший солнечный вечер. Сразу из парка заходим в мясной магазин. Хороший магазин, большой, народу никого. Там вообще бывало мало народу из-за почти постоянной пустоты на прилавках, а хороший кусок мяса можно было купить только особым способом. Нужно было кивать и хитро подмигивать мяснику, тогда он доставал что-то из-под прилавка, сразу завертывал и говорил, сколько платить. Мать всё это проделала, и мы пошли в кассу. Мать получила сдачу «новыми» деньгами и показывала бумажки мне. Я радовался вместе с ней, хотя и не понимал разницы.
Кстати, анекдот про мясной магазин.
Покупатель спрашивает у продавца:
– У вас мяса нет?
Продавец:
– Разуй глаза! У нас рыбы нет! А мяса нет – напротив.
В те поры это было, конечно, преувеличением. Рыбы особенно было много разной и дешевой. И еще, почему-то в рыбных отделах огромными конусами всегда лежали коричневые маслины.
Что касается магазинов, то мне гораздо больше нравился Гастроном на углу нашего дома. Там очень вкусно пахло молоком и соком. Самое притягательное место – мокрый прилавок с перевернутыми конусами соковой наливайки. Три конуса – яблочный, виноградный и томатный. Для томатного – стаканчик с солью и ложечка. А еще молочный коктейль, но тот был не всегда, часто ломался миксер. В молочном отделе напротив покупали только масло, сыр и сметану, потому что молоко и кефир нам приносили домой. Утром нужно было выставить за дверь пустые бутылки. Через некоторое время – дзынь, звонок. Даешь деньги, забираешь молоко.
Однажды летом мы с сестрой остались дома одни. В холодильнике видимо было пусто, и мать оставила сестре денег, чтобы мы поели в столовой. Столовка была через улицу, на углу. Поели, а вечером дома я долго расхваливал котлеты с пюре и красным соусом. Мать обиделась.
Может показаться странным, но мне долго нравился запах общественных столовок и, мягко выражаясь, непритязательная еда в них.
Перед школой меня увезли на лето к дедушке с бабушкой в Тулу. До этого я был там и совсем маленьким с голой попой, и потом года в три (в широченных штанах, а ля Тарас Бульба я сфотографирован возле калитки). Но я этого всего не помнил и приехал туда как в первый раз.
