Николай Гайдук - Волхитка
Но в том-то и загвоздка: что-то человечье было в ней, такое что-то, что не давало в ход пустить страшные клыки.
Несколько дней назад она пожалела беглеца, а теперь хоть плачь: ни человека не найдёшь, ни сохача в тайге – вьюга стёрла следы. Ржавый, сломанный капкан под снегом – на метровой глубине – волчица почуяла; этот капкан стоял в районе старой пасеки, пропахшей мёдом. Но следы человека, ушедшего на эту пасеку – как ни старалась она – не учуяла.
Покинув укрытие под пологом ёлки, волчица взглянула на тёмное небо. Луна очистилась. Вершины заснеженных кедров и сосен затягивало искристой паутиной длинных лучей. Молоком сверкали вдалеке ледяные ветки на кустах. Белыми волчьими шкурами под луной заиграли снега на вершинах. И серыми волчьими шкурами замерцали затенённые снега по оврагам и падям.
Волчица вышла на пригорок, медленно втянула через ноздри мёрзлый жгучий воздух и попробовала голос. От голода звук необычайно обострился: уходил с Земли до звёзд и выше – к пределам бога… И непонятно, чего было больше в той песне: звериной неосознанной тоски или человечьей, мудростью жизни вскормленной печали?..
7Матёрый поутру покинул зимовьё на старой пасеке. Морозный солнечный воздух, отдалённо пахнущий медком, радовал сердце и душу бодрил – особенно после прокуренной мрачной камеры, какою представлялась тесная избушка в последние сутки.
– Лафа-а!.. – громко зевнул он. – Живи – не хочу! Сейчас бы кофе с булочкой, а после печку с дурочкой! Гитару пошерстил бы с великим удовольствием!
Стахей наклонился. Вмятины в сугробе осмотрел.
– Гляди! – предупредил он другим тоном. – А то будет тебе кофе с булочкой: самого сожрут!
– А что такое? Волчий след? Ого, какой здоровый! Тут не дурочка, а целая дура ходила ночью, да?
– Она же тебе помогает, – усмехнулся беглец. – Так что смелее, дядя! Упэрёд, как сказал бы родной краснопёрый…
Однако, «упэрёд» расхотелось двигаться – энтузиазм пропал. На тихий светлый мир Стахей теперь смотрел с прищуром. С недоверием.
Прямо над крышей на сосне он заметил белку: самозабвенно играла со своим дымчато-тёмным хвостом королевской роскоши; цокала, пряталась в ветках и за стволом, проворно возникала там и здесь, – точно две белки на вершине друг за другом бегали. Увидев человека, зверёк замер, только беленькое брюшко шевелилось от взволнованного частого дыхания, да чёрный глаз помигивал смородиной.
«Долбануть бы тебя, падлу, в этот глаз! – Стахей сглотнул слюну, поправляя ружьё за плечом. – Не стоит мелочиться: мяса мало, а шуму много. Разве что попробовать топором сшибить?»
Он осторожно обошёл сосну, проваливаясь почти по пояс. Приноровился, прицелился и, широко размахнувшись, запустил сверкающее солнцем лезвие. Обух звонко бухнул по мёрзлому стволу – рядом с белкой. Испуганно отпрянув, зверёк сорвался с ветки, вниз головой повис на ближайшем сучке, подпрыгнул и исчез за плотной зелёной занавеской хвои. С вершины длинными лентами потекло серебро шелестящей кухты, иголки посыпались, чёрные старые шишки… Воздух заискрился и лёгким облаком окутал Матёрого.
«Киксанул немного, – сплюнул он, поднимая топор, – а то булочка была бы неплохая!»
Он хорохорился перед собою, но, становясь на лыжи, не забывал озираться… Шел весь день и чувствовал: кто-то за ним следит; чей-то взгляд занозой в спину впился… Под вечер ему и вовсе неуютно сделалось, тревожно. Передёргивая плечами, Стахей то и дело брал ружьё наизготовку, снимал с предохранителя.
Вершины сугробов синели, провалы наливались темнотой.
Лихорадочно шаря глазами по берегу, Матёрый надеялся отыскать хоть маломальское укрытие. Жалел, что так беспечно, самонадеянно покинул зимовье. Надо было переждать денёк-другой, пока волчица в поисках добычи не уберётся подальше…
«Помогает она мне! Ага! – Стахей затравленно смотрел по сторонам. – Она поможет, погоди вот, стемнеет!»
Беглец развел костёр под кедром, присел. Спина была надежно защищена широким деревом. Кедровые лапы, нависающие над головой, отражали жар – тепло ходило колесом и долго не укатывалось. Он расслабился и задремал… Голова клонилась ниже, ниже… бух! – переносицей о ствол ружья. Спохватился, поднялся; глаза стылым снегом протёр.
Время – за полночь перевалило. Небо вызвездилось…
Яркий лунный свет залил округу с крутыми берегами на правой стороне, с пологим островком и остроконечными ёлками – на левой. Впереди – непроглядная темень, где что-то ворошилось и вздыхало, продолжая жить бессонной жизнью, протекающей по ночным таинственным законам.
* * *Сквозь дрёму почудилось – детский голос прозвенел над ухом:
– Папочка, родненький! Поверни ружьё, а то застрелит!
Он опять ударился лбом о торец холодного ствола. Глаза распахнул и успел углядеть белый край промелькнувшего платья – скрылось в кустах.
Матёрый не поверил, но стало не по себе. Поднялся, потирая висок. «Снова чертовщина лезет в голову! Дочка снилась? Или кто?»
– Эй! Хватит прятаться! – крикнул он лишь затем, чтобы взбодриться звуком собственного голоса.
И вдруг…
Белая волчица вышла из кустов.
Села в нескольких шагах от костерка.
Стахей попятился. Щёлкнул взведенный курок. Волчица поняла опасность: зеленоватым светом фосфоресцирующий зрачок содрогнулся, и тело приготовилось к прыжку.
– Ты… подруга! Не наглей! – предупредил Матёрый твёрдо, уверенно. – А то поймаю – обдеру живьём! И патроны тратить на тебя не буду! Пошла отсюда! Шалашовка!
Он швырнул горящее полено – промахнулся. Головешка пролетела над ухом волчицы, шерсть едва не припалила. Но зверь в ответ на это и глазом не моргнул. Не шевелясь, точно загадочный каменный сфинкс, волчица продолжала сидеть на снегу, только показала зубы, облизнувшись.
– Проголодалась? – понял Стахей. – Я тоже. Так что давай: кто – кого…
Он прицелился. Но не выстрелил, обманываясь тем, что много будет шуму, а на самом деле испытывая странную растерянность перед невиданным зверем: белых волков ему встречать не доводилось. Только много слышал он про них на зоне – в разные годы и в разных местах, где кантовались охотники, егеря и другие знатоки тайги и тундры. Лесные волки – сплошь и рядом серо-бурые. А тундровые звери – светлые, почти что белые. Но здесь-то этот зверь откуда? Тундра – чёрт знает, где осталась… Неужели эта волчица идёт за ним так долго, так упорно? И неужели за всё это время она не могла с ним расправиться? Ведь он же поначалу был с голыми руками. И что это за зверь такой, который…
Под утро Матёрый забылся на время. «Подруга» приблизилась. Теряя выдержку и злясь, он стал в неё стрелять, но бесполезно: чуткий зверь улавливал скрип спусковой скобы, щелчок ударника по капсюлю и на мгновенье раньше успевал отпрянуть из-под выстрела… Картечь хватала снег, примятый волчьим задом, яростно рвала в мучную пыль и разгрызала землю… Стрелок плевался, не мог понять: глаз подводит ли, ружье косит?
– Тварь! Как заколдованная! – бормотал он, в горячке забывая беречь патроны. – Ты, может, и правда волшебная баба какая-то?
Зверь с каждым выстрелом всё ближе подходил: за белою спиной чернели лунки.
Матёрый влез на дерево, зубами лязгал: зори ужасно холодны.
Звёзды потихоньку меркли. В сумеречной предрассветной мгле проступали очертания окрестности: берега, деревья, скалы. Петушиным гребнем раззолотилась вершина самой высокой и самой далёкой горы.
И вдруг Матёрый что-то сообразил. Сложивши руки хитроумным способом, он заорал петухом – и раз, и два, и три! – звонкое эхо многократно раскатилось по тайге.
И произошло невероятное: волчица вздрогнула, отпрянула от могучей сосны и без оглядки побежала в сторону реки.
– Дожился! В петуха превратился! – презрительно пробормотал Матёрый, прекрасно зная, что такое «петух» на уголовном жаргоне. – Ты смотри, как она припустила… Зараза!
Стуча зубами – то ли от страха, то ли от холода – Стахей спустился с дерева, едва не сорвавшись: нижний сучок обломился под ним.
Подобрав рукавицы, упавшие на снег, когда он был вверху, Матёрый закидал кострище снегом, затоптал. Потом собрал все гильзы, впопыхах раскиданные ночью, все пыжи: следов старался не оставлять.
8Утренним светом отбелило огромные круглые шапки сосен, стоящих на пологом берегу. На противоположной стороне земляной откос обрыва обозначился витиеватой чёрной каймой с нитками длинных сухих корней. Заголубел прямой и тонкий, выстывший до звона березняк у родника – оттуда шли сырые токи воздуха, по-молочному смерзались над рекой, оседали инеем в прибрежных зарослях тальника, ольховника.
Раненый сохач наконец-то набрёл на желанную воду. Упал на колени – чуть сердце не выронил в снег: сердце больно дёрнулось и будто бы застряло где-то у запекшейся дыры прострела… Он опустил волосатую морду. Жадно глотал, давился, перхая; через ноздри выдувал горячий воздух на стекловидный родниковый округ. Мелко дрожали раскоряченные ноги с разбитыми до крови паноготками – боковыми пальцами. Короткая толстая шея, напрягаясь тугими сухожилиями, едва держала грузную горбоносую голову, увенчанную костяным раскидистым кустом: рога цеплялись за склонённую березу, помогая удерживать голову.
