Питер Вашингтон - Бабуин мадам Блаватской
С точки зрения долговременной перспективы того, что Хаксли называл превентивным пацифизмом, можно достичь только тогда, когда и отдельные лица, и правительства поймут, что мир пойдет им на пользу. Но этого добиться очень трудно. Благие намерения и даже сильные аргументы, какими бы популярными они ни были, практически бесполезны против экономических и политических интересов, ведущих страны к войне. Если стремиться к долгому миру, то нужно полностью пересмотреть все существующие соглашения, особенно международные отношения, установленные Версальским договором после последней войны, который, как предполагалось, должен был поддерживать мир в Европе, но фактически превратился в месть Германии.
В кратковременной же перспективе стремящиеся к миру государства могут проводить практические акции. Хаксли и его друг Джеральд Херд узнали, например, что нацистские военные инженеры испытывают недостаток в никеле. Существенные запасы никеля находятся в Канаде. Почему бы Британскому правительству не взять под контроль продажу никеля и не пресечь увеличение военной мощи Германии? Через личные связи Херду и Хаксли удалось довести свой план до Чемберлена, но премьер-министр ответил на их предложение одним словом: "Непрактично"[339].
По мере того как с каждым днем все реальней становилась опасность очередного европейского конфликта, Хаксли тщетно надеялся на то, что какое-нибудь из ведущих государств сделает великодушный жест и повлияет на общественное мнение, но, когда война разразилась, он перешел от идеи предотвращения войны к пониманию трудностей, стоявших перед пацифизмом. Он понял две вещи. Во-первых, бесполезно говорить правительствам о необходимости мира, пока частные люди, их поддерживающие, не искоренили убийство из своих сердец. Люди, ненавидящие своих жен или работодателей, едва ли действительно мечтают о мире, что бы они ни говорили на публике. Следовательно, необходимо реформировать человека изнутри, и реформу эту можно и даже нужно вести во время войны.
Во-вторых, он понял, что агностический гуманизм его молодости не способен предоставить соответствующее философское обоснование его убеждений. Что бы ни говорили философы-кантианцы, мораль невозможно полностью отделить от метафизики. Этот вывод отражен в ранних романах Хаксли, циничные герои и героини которых хотят жить лишь хлебом единым, но оказывается, что это невозможно. Исследование оснований пацифизма привело Хаксли к признанию реальности духовной сферы, как бы ее ни объясняли или не описывали, потому что только на духовном плане человек достигает целостности. Идея Бога для человека абсолютно необходима, независимо от того, является ли она метафизическим фактом или психологическим убеждением. Но Бога, какова бы ни была Его природа, нельзя обнаружить на небесах или в храмах. Бог существует в самых потаенных глубинах самосознания.
Хаксли разрабатывал эту идею в художественных произведениях. Герой "Этих бесплодных листьев" в конце концов обнаруживает, что духовная жизнь — это единственное решение тех мирских проблем, которые терзали его и других персонажей книги. В ответе на вопрос, что такое религия, можно услышать эхо теософии. Герой книги, нашедший себе убежище среди холмов, читает навестившему его старому Другу целую лекцию (к чему обычно склонны положительные персонажи у Хаксли) по поводу сходства между основными установками всех религий: Иисус, Будда и Лао-Цзы согласны во всяком важном вопросе. Роман пронизан надеждой, и в нем нет и признака иронии[340].
В последующие годы Хаксли в романах и эссе постоянно возвращается к теме поиска истины внутри себя. В "Делай то, что делаешь" {Do what you will} (1930) он уточняет: "Я имею в виду внутреннюю Истину, ибо это единственная Истина, которую мы можем знать"[341]. Люди слишком долго искали спасения в церквах, книгах, друзьях, науке, искусстве и политике, но только внутри себя человек может найти просветление, хотя бы мимолетное. Все дальнейшее его творчество посвящено ироническому описанию напряжения между надеждами, возлагаемыми на человеческое знание и нашедшими крайнее воплощение в западной науке и технике, и непостижимыми до конца глубинами внутреннего "Я".
Хаксли встретил Кришнамурти в момент, когда их философские воззрения сблизились. Бывший скептик и бывший теософ верили теперь, что единственная дорога к миру и духовной истине должна быть субъективной. Институты в лучшем случае были лишь жалким подспорьем и ничего не могли дать сами по себе. Знание — это только средство, которое слишком часто ошибочно принимали за цель, особенно служители науки.
Они были похожи и в других отношениях. Почти ровесники, они были скромными и застенчивыми людьми, вели уединенную, внешне благополучную, но полную духовных страданий жизнь, оба потеряли матерей в раннем детстве. Оба были вынуждены взять на себя определенные общественные роли, противоречащие их природным склонностям. И хотя Кришнамурти успешно противостоял образовательной системе, в которой так преуспел Хаксли, оба принадлежали к либеральной викторианской интеллигенции — Хаксли по крови, Кришнамурти по воспитанию.
Их отношения облегчала близкая дружба, возникшая между Розалиндой Раджагопал и наивной бельгийкой Марией — женой Хаксли. Дом в Охайе стал вторым домом для странствующих Хаксли, и рукописи некоторых книг Олдоса, в том числе "И после многих лет", в которой прототипом одного характера стала Розалинда, а другого — Успенский, были напечатаны на старой пишущей машинке на лужайке Арья-Вихара[342].
Обе четы входили в тесное калифорнийское общество военных лет. Бертран Рассел (еще один участник Союза сторонников мира), Кристофер Ишервуд и его приятели, Брехты, Томас Манн, Стравинские, Чаплины, Анита Лус, Айрис Три и Грета Гарбо, — все они более или менее принадлежали к этому кругу, в центре которого по иронии судьбы находились любители уединения — Хаксли и Кришнамурти. Они часто встречались на общих праздниках, обедах и ужинах, устраивали спектакли и концерты, пикники на холмах и в пустыне близ Лос-Анджелеса. Хотя Кришнамурти чаще всего отсутствовал, но ему нравилось это общество. Он любил быть занятым. Когда он не работал в саду в Охайе, в военное время превращенном в цитрусовую ферму, чтобы увеличить производство продуктов, он присматривал за маленькой Радхой и ее любимцами-животными.
Хаксли, переехавший в Америку из южной Франции в 1937 г., поселился в Калифорнии, где уже жил его друг, тоже эмигрант, Джеральд Херд. Оба друга были яркими личностями, красноречивыми, остроумными, высокообразованными и поэтому совсем не были склонны принимать на веру откровения Ледбитера или другие подобные нелепости. Но и они свернули на путь, которым в двадцатом веке пошли многие интеллектуалы и писатели. Это был путь от скептицизма и агностицизма через интеллектуальные поиски к открытию религии в новой форме, близкой к теософскому идеалу синтеза религии, философии и науки. В мудрости, объединяющей истинные знания всех верований, этот путь в художественной форме отражен в антологии мистических работ Хаксли "Вечная философия" {Perennial Philosophy}, опубликованной в 1946 г. Введение в антологию, излагающее теорию, согласно которой знание есть функция бытия и культивирование бытия является, по существу, религиозным действием, содержит пассажи, которые могли бы быть заимствованы у Блаватской или Безант.
В дальнейшем Хаксли пришел к мнению, что мистический и магический аспекты религиозного опыта не только реальны, но и насущно необходимы человечеству. Тем не менее он жаловался исследователю психики Дж. Б. Раину, к работам которого проявлял глубокий интерес, на роковую подверженность большей части человеческого рода конианско-пирамидологическо-криптологическо-спиритуалистически-теософскому синдрому"[343]. Он не видел границ этой приверженности.
Джеральд Херд более спокойно относился к этим проблемам: терпимость действительно была присущим ему качеством[344]. Хотя он делил дом с другом, Кристофером Вудом, они вели разный образ жизни. Вуд был гомосексуалистом-гедонистом, а Херд — холостяком-аскетом, святым, которому рядом, конечно, был необходим грешник, как позже шутил Ишервуд. Однако святость Херда, как, впрочем, и Хаксли, включала в себя нечто большее, чем просто целомудрие. В Европе оба они были либеральными агностиками резкими, остроумными скептиками, с неиссякаемым запасом терпимости к почти столь же неиссякаемой глупости мира, за которым они наблюдали и который анализировали с таким очарованием. Оба были эрудитами, всегда готовыми предъявить научные факты, привлечь не только социальную и экономическую статистику, но и анекдоты и истории из всех областей искусства и науки, и оба пришли к выводу, что жизнь представляет собой глупейшую постницшеанскую шараду, решая которую разумные люди должны прилагать все усилия, чтобы хоть сколько-то улучшить положение, одновременно понимая, что их старания скорее всего будут сведены на нет людской глупостью. Они были изысканными интеллектуалами, готовыми ухватиться за что угодно, лишь бы это удовлетворяло их почти чувственному стремлению к познанию.
