Петр Успенский - В поисках чудесного. Четвертый путь Георгия Гурджиева
– Спросите его, что произошло вчера вечером, – сказал Гурджиев.
Почему-то это замечание меня рассердило. Я повернулся и зашагал к веранде. Когда я подошёл к ней, я опять услышал у себя в груди голос Гурджиева:
– Стойте!
Я остановился и повернулся к Гурджиеву. Он улыбался.
– Куда же вы идёте? Присядьте здесь, – сказал он обычным голосом.
Я сел около него, но не смог ничего сказать, да мне и не хотелось. Ощущая необычную ясность мысли, я хотел сосредоточиться на вопросах, которые мне казались особенно трудными.
Мне в голову пришла мысль, что в этом необычном состоянии я мог бы, пожалуй, найти ответы на вопросы, которые не был в состоянии разрешить обычным путём.
Я начал думать о первой триаде луча творения, о трёх силах, составляющих одну. Что они могли означать? Можем ли мы дать им определения? Можем ли понять их смысл? Что-то начало формулироваться у меня в голове, но как только я пытался перевести это в слова, всё исчезало. «Воля, сознание… что было третьим?» – спросил я себя. Мне казалось, что если бы я назвал третье, я сразу понял бы остальное.
– Оставьте это, – сказал громко Гурджиев.
Я обратил на него взгляд, а он посмотрел на меня.
– Путь к этому ещё долгий, – сказал он. – Сейчас вы не сможете найти ответ. Лучше думайте о себе, о своей работе.
Сидевшие рядом люди с удивлением глядели на нас. Гурджиев ответил на мои мысли.
Затем началось нечто странное, длившееся целый день и продолжавшееся позже. Мы оставались в Финляндии ещё три дня. В течение этих трёх дней у нас было много разговоров о самых разных предметах. И всё это время я находился в необычном эмоциональном состоянии, которое иногда становилось утомительным.
– Как избавиться от этого состояния? Я не могу больше переносить его, – спросил я у Гурджиева.
– Так вы желаете погрузиться в сон? – спросил он.
– Конечно, нет, – отвечал я.
– Тогда о чём же вы спрашиваете? Это и есть то, чего вы хотели; пользуйтесь им. Сейчас вы не спите.
Не уверен, что его слова были совсем верны. Несомненно, в некоторые моменты я «спал».
Многое из того, что я говорил в то время, должно быть, сильно удивляло моих сотоварищей по необычайному приключению. Да и сам я был порядком удивлён. Многое происходило как во сне, многое не имело ни малейшего отношения к реальности. Нет никакого сомнения, что многое было плодом моего собственного воображения. И впоследствии я с очень странным чувством вспоминал то, что говорил тогда.
Наконец мы вернулись в Петербург. Гурджиев ехал в Москву, и мы отправились с Финляндского вокзала прямо на Николаевский. Проводить его собралась довольно большая компания. Он уехал.
Но до окончания чудесного было ещё очень далеко. Поздним вечером того же дня опять происходили удивительные явления: я «беседовал» с ним и видел его в вагоне поезда, шедшего в Москву.
Затем последовал какой-то странный период, длившийся около трёх недель, в течение которого я время от времени видел «спящих людей».
Это требует особого пояснения.
Через два или три дня после отъезда Гурджиева я шёл по Троицкой и вдруг увидел, что идущий мне навстречу человек – спит. В этом не могло быть никакого сомнения. Хотя глаза его были открыты, он шагал, явно погруженный в сон, и сновидения, подобно облакам, пробегали по его лицу. Мне пришло на ум, что если смотреть на него достаточно долго, я увижу и его сны, т. е. пойму, что он видит во сне. Но он прошёл мимо. Следом за ним прошёл другой человек, и он тоже спал. Проехал спящий извозчик с двумя спящими седоками. Неожиданно я оказался в положении принца из «Спящей красавицы». Все вокруг меня были погружены в сон. Ощущение было явственным и несомненным. Я понял смысл утверждения о том, сколь многое ещё можно увидеть нашими глазами – многое такое, чего мы обычно не видим. Эти ощущения длились несколько минут. Потом они повторились на следующий день, но очень слабо. Я сразу же открыл, что, стараясь вспоминать себя, я мог усиливать эти ощущения и увеличивать их длительность настолько, насколько у меня хватало сил не отвлекаться, т. е. не разрешать вещам и всему окружению привлекать моё внимание. Когда внимание отвлекалось, я переставал видеть «спящих людей» – вероятно, потому, что засыпал сам. Я рассказал об этих опытах нескольким нашим людям, и у двоих из них, пытавшихся вспоминать себя, возникли сходные переживания.
Потом всё пришло в норму. Я не мог окончательно понять, что случилось, но со мной произошёл глубокий переворот.
Несомненно, во всём, что я говорил и думал в течение этих трёх недель, было немало фантазии. Однако я увидел себя – т. е. увидел в себе много таких вещей, которых никогда раньше не усматривал. Сомнений в этом быть не могло, и хотя впоследствии я стал таким же, каким был, я не мог уже не знать того, что со мной произошло, не мог ничего забыть.
Одно я понял тогда с неоспоримой ясностью – никакие явления высшего порядка, т. е. явления, превосходящие категорию обычных, каждодневных и называемые иногда «метафизическими», нельзя наблюдать или исследовать обычными средствами, в повседневном состоянии сознания, как физические явления. Совершенно нелепо полагать, что удастся изучать такие явления высшего порядка, как «телепатия», «ясновидение», предвидение будущего, медиумические и тому подобные явления так же, как изучают электрические, химические и метеорологические явления. В явлениях высшего порядка есть нечто, требующее для их наблюдения и изучения особого эмоционального состояния. Это исключает возможность «правильно проведённых» лабораторных опытов и наблюдений.
Раньше я пришёл к тем же выводам после собственных опытов, описанных в книге «Новая модель вселенной» (в главе об экспериментальной мистике). Теперь же понял причину, почему подобные опыты невозможны.
Второе интересное заключение, к которому я пришёл, описать гораздо труднее. Оно относится к замеченной мной перемене некоторых моих взглядов, формулировок целей, желаний и надежд. Многие аспекты этого прояснились для меня только впоследствии. И потом я обнаружил, что именно в это время в моих взглядах на самого себя, на окружающих и особенно на «методы действия» начались вполне определённые перемены, – если не прибегать к более точным определениям. Описать сами изменения очень трудно. Могу только сказать, что они никоим образом не были связаны с тем, что было сказано в Финляндии, а оказались результатом эмоций, которые я там пережил. Первое, что я смог отметить, было ослабление крайнего индивидуализма, который до недавнего времени был основной чертой моего отношения к жизни. Я стал больше видеть людей и ощущать свою общность с ними. Вторым было то, что где-то глубоко внутри себя я понял эзотерический принцип невозможности насилия, т. е. бесполезности насильственных мер для достижения каких бы то ни было целей. С несомненной ясностью я увидел – и больше не утрачивал этого чувства – что насильственные меры в любом случае приведут к отрицательным результатам, противоположным тем целям, ради которых они были применены. То, к чему я пришёл, было похоже на толстовское непротивление; но это совсем не было непротивлением, так как я пришёл к нему не с этической, а с практической точки зрения, не с точки зрения благого или злого, а с точки зрения более успешного и целесообразного.
Следующий раз Гурджиев приехал в Петербург в начале сентября. Я пытался расспросить его о том, что в действительности произошло в Финляндии – правда ли, что он сказал что-то, испугавшее меня, а также чего именно я испугался.
– Если было именно так, значит, вы ещё не были готовы, – ответил Гурджиев. Больше он ничего не объяснил.
В это посещение центр тяжести бесед приходился на «главную черту», на «главный недостаток» каждого из нас.
Гурджиев был очень изобретателен, давая определения нашим особенностям. Тогда я понял, что главную черту можно определить не у каждого характера. У некоторых главная черта может быть настолько скрыта разными формальными проявлениями, что её почти невозможно отыскать. Затем, человек может считать своей главной чертой самого себя, подобно тому как я мог бы назвать свою главную черту «Успенским», или, как её называл Гурджиев, «Петром Демьяновичем». Здесь не может быть никаких ошибок, потому что «Петр Демьянович» любого человека формируется, так сказать, вокруг его главной черты.
В тех случаях, когда кто-то не соглашался с определением своей главной черты, данным Гурджиевым, последний говорил, что сам факт несогласия данного лица доказывает его правоту.
– Я не согласен только с тем, что указанное вами качество – это моя главная черта, – сказал один из наших людей. – Главная черта, которую я знаю в себе, гораздо хуже. Но не спорю: возможно, люди видят меня таким, каким видите вы.
