Николай Гайдук - Волхитка
На возвышении стоял смущенный Варфоломей Кикиморов.
– Ето самое… – Разводя руками, он, косноязычный, неуклюжий, косился на медаль, покашливал. – Ну, какое ответное слово ломануть мне сейчас? Ето самое… Вот… Как простой советский подрывник России могу, ето самое, чо вам сказать? Взрывал, бляха-муха, и будувзрывать! Спасибо, значит, братцы, за доверие и ето самое… Да здравствует, мать его так, демонит!
Чистяков поначалу побаивался, как бы кто его не остановил. Но вскоре он понял – никому тут дела нету до него. На этом празднике – вдруг понял Серьга – его принимают за своего. За простого работягу.
Осмелев, он вилку взял со стола. Настойчиво поколотил по бутылке. Гомон толпы не скоро, но затих. Все обратили на парня внимание.
– Граждане! И я с ответным словом! – Чистяков остановился напротив огненно-рыжего; выдохнул медленно, четко: – Я пришёл сказать, что ты – подонок!.. Каких ещё не видел белый свет!..
В пустом бокале на столе загудела муха.
Варфоломей ухмыльнулся.
– Спиши слова, дружок. А то забуду.
Серьга широко, демонстративно размахнулся и влепил пощечину здоровенному взрывнику, аж медаль на груди колыхнулась.
– Это на память! От меня и от Олеськи!
Он повернулся в тишине и, точно клином рассекая онемелую толпу, вышел за двери…
За спиной оркестр грянул туш; музыканты, не разбирая, что к чему, посчитали слова Чистякова за очередную торжественную речь.
– Идиоты! – рявкнул кто-то. – Прекратите!
А кто-то хохотнул:
– Да ладно, пускай играют! Парень-то сказал – не в бровь, а в глаз! Вот молодец!
А парень в это время, собираясь выйти к лодке, прошёл по освещённому двору, свернул куда-то, думая, что свернёт к реке, пересёк поляну, заваленную битым кирпичом, и оказался на чёрной ленте тракта, мерцающего под звёздами. Постояв, он посмотрел назад. Глубоко вздохнул и пошёл куда-то по чёрной утрамбованной дороге, отмеченной километровым столбиком, на котором сидела сова, насторожённо смотрела на позднего путника.
Потом какой-то конский топот за спиной послышался.
Белую рубаху Чистякова заметно было издалека.
Недалеко от фермы – от нового свинокомплекса – Варфоломей догнал его. Загорцевал верхом на рысаке. Бросил поводья. Спрыгнул. И молча стукнул в губы…
Серьга не сопротивлялся. Боли не чувствовал.
– Плохо, дядя, бьёшь! – прошептал с улыбкой. – Не мастер, не умеешь ставить золотую точку…
– Да-а? – изумился бывший молотобоец. – А вот так получше?.. А вот так?! А так?.. Что замолчал, скотина?
Во рту стало жарко и тесно. От крови и от выбитых зубов.
– Отлично, дядя… Бей! Только теперь уж до конца! – негромко, хладнокровно попросил Чистяков.
– Иди в столовку, извинись, и я прощу! – посоветовал рыжий.
– Подонок ты! Каких не видел свет! Я всё сказал! Подонок! Бей!
Рыжий старался. Но не мог свалить на землю. Это злило. Рыжий недоумевал: на бойне таких быков срезал с копыт одним ударом. А этот беленький теленок стоит – как заколдованный…
Ворка вытер потные ладони о расхристанный пиджак. Схватил Чистякова за ворот и, протащив по дороге, вдавил лицом в навозную кучу возле фермы.
Кто-то позвал Варфоломея. Издалека. Невнятно. Потом погромче. Нетерпеливей.
– Ворчик! – пропел женский голос. – Клавочка твоя уже соскучилась!
Тяжело дыша, Кикиморов запрыгнул в широкое казацкое седло. Медленно поехал, обсасывая сбитый казанок и оглядываясь. Светлая рубаха маячила за дорогой, двигалась куда-то в сторону реки.
«Крепкий! – с глубоко затаённой завистью и уважением отметил Кикиморов. – Молоток! Никто и никогда не осмелился мне сказать такое!..»
Хлопнула праздничная ракета. Красным светом залила округу. И в этом свете – уже подъезжая к столовой – Варфоломей увидел человека на углу. Ружейные стволы блеснули над плечом. Разгоряченный дракой, Варфоломей не придал особого значения: сторож ходит, наверно.
А кроме этого – заметил он, но не придал значения ещё одной детали, которая мелькнула под звёздами: белая какая-то странная собака перебежала дорогу – впереди, там, где были свежие следы Варфоломея.
Это была Волхитка, как позднее выяснилось.
* * *Стремительней ветра Волхитка бежала в ту ночь и выбежала к Седым Порогам. Переводя дыхание, горячее и хрипловатое, она остановилась на вершине сопки. Осмотрелась, мерцая изумрудом зрачков. Тихо кругом. Сыро от росы. От тумана. В темноте за деревья зацепился красноватый месяц, кровоточил на ветки, на травы и разжигал в ней сумасшедший аппетит… Волхитка облизнулась. Принюхалась.
Желтая россыпь деревенских огоньков на берегу помигивала, а среди них самым ярким светила столовая, дразнила встречным ветерком – манила жареным, тянула пареным…
Будто снежный ком с горы белая волчица скатилась по узкой просеке – голову чуть не свернула среди железобетонных блоков, предназначенных для перекрытия реки, но не сгодившихся; очень много было блоков, просто некуда девать, вот они и брошены, где попало и как попало.
Волхитка отряхнулась от мокрого репейника, от пыли и прошлогодних листьев. Носом повела по-над землею и не сразу, но всё же наткнулась на ниточку нужного запаха. И глаза её вспыхнули радостной жутью. И она опрометью пустилась – через буераки, через какие-то железные брёвна, через груды кирпича – в сторону столовой, светящейся на крутояре…
22Привычно и ловко покинув седло, Варфоломей повод обмотал кругом штакетины и задумчиво похлопал рысака по тёплой холке. Посмотрел на небо. Сплюнул под ноги. Хотел идти, но отчего-то медлил.
Впервые в жизни, может быть, почувствовал Кикиморов нечто похожее на угрызенье совести; пощечина огнём горела. «На память! От меня и от Олеськи! – Он усмехнулся. – Вот сосунок…»
Поцарапав щеку, Ворка ожесточённо зубами скрипнул. «Добить бы его надо! А пожалел. Старею».
Собираясь идти в столовку, выпить водки после пережитого, он услышал в кустах шевеление. Повернулся и…
И чуть не вскрикнул:
– Эй, что такое?
– Тихо.
Тяжелые ружейные стволы уткнулись ему в грудь и придавили к стене (вот тебе и сторож).
– Я не понял… – Ворка затравленно смотрел по сторонам. – Что такое?.. Кто ты?..
– Тихо, сказал. Не дергайся.
– В чём дело?
– Золотую пульку я тебе принес… на праздник, – сказал Иван Персияныч, выходя на просвет. – Уж теперь-то не промахнусь!
Присмотревшись, Варфоломей устало и мучительно вздохнул.
– А-а, это ты?.. Давай, отец! Дави! – Он посмотрел на звёзды и подумал: «Не убьёт, слюнтяй! Не сможет!»
Грозный, хмурый Иван Персияныч полон был решимости только одну минуту – первую минуту. А потом в нём что-то дрогнуло и рассиропилось. Он ещё думал, он ещё надеялся, что вот-вот и стрельнет, непременно стрельнет в этого гада ползучего, в этого зверя о двух ногах. Он стрелял таких зверей в тайге и на болоте. Стрелял, когда видел, что им не разминуться на узкой тропке. Стрелял, когда осознавал, что другого выхода нет: или ты – или тебя.
Его палец на курке стал наливаться ненавистью. Но всё-таки хотелось ещё поговорить. Что-то важное, главное хотелось прямо в глаза ему сказать, этому паршивцу.
– Что ж ты наделал? Пакость…
– Отец! Да ты послушай… – Варфоломей старался быть спокойным, убедительным. – Я же хотел по-хорошему!
– Так по-хорошему никто не делает… Так только сволочи…
– Отец!
– Сатана тебе отец! Ведьмачка – твоя мамка!
– Ты погоди… Послушай… – Кикиморов для пущей убедительности руку к сердцу прижал. – Дочка твоя за мною была бы – как за крепостью! А ты кому её припас? Тому, голубоглазенькому? Ни покараулить, ни украсть! Таких душить в зародыше – не грех! А дочка мне твоя, старик… Ну, люблю… Ну, ей-богу…
Тихий обреченный голос рыжего чёрта всё больше вразумлял и остужал Ванюшу Стреляного. Напряженно торчащий австрийский тройник ослабел на секунду. Ворка мгновенно почувствовал это. Резко отвел рукой стволы, рванул к себе…
– Ах, ты, паскудник! – Иван Персияныч хотел надавить на курок, но не успел.
Покачнувшись от удара «кувалды», он упал, раскинув руки – сухая трава затрещала под ним. Небо заискрило огоньками над головой. Сгоряча он хотел приподняться, были ещё силы, но Варфоломей коршуном слетел на старика – двумя руками вцепился в шею. Острый кадык, прикрытый бородой, задёргался под пальцами парня. Старик захрипел, округляя глаза, ногами задёргал часто-часто, будто убегая от погибели. Потом он как-то разом обмяк, затих и начал угасать.
И в это время белая волчица перемахнула через груду мусора и молниеносным ударом когтей перерезала Воркино горло.
23И никто теперь, ничто не остановит Серьгу Чистякова. «Земная жизнь осталась позади!» Или как там написано? «Дни сочтены, утрат не перечесть…»
В голове у него был гудящий сумбур. И только одно было ясно: отступать уже некуда. Всё. Золотая точка, про которую тут много и попусту говорили, вот она, точка – звездою дрожит на воде, трепещет последние миги…
