Николай Гайдук - Волхитка
В горле давно пересохло, и Ванюша Стреляный отхлебнул из гранёного штофа. И ощутил под сердцем хреновый холодок от волчьего вина. И вдруг увидел новую картину – краше предыдущей.
* * *Звон колокольчиков расколоколился… Гармошка малиновые плечи растянула – на полверсты, не меньше… Хохот ходил хороводами… Шум и гам наплывал из тумана… А потом в прогалах между сосен замелькали вьющиеся в воздухе радужные ленты, вплетённые в хвосты, и гривы рысаков… Березняковой белизной и россыпью алого мака полыхнули на девчатах и парнях рубахи и платки, наполненные ветром…
На поляну выскочила праздничная кавалькада…
Ярыгин – начальник строительства – стоял на передней телеге и, точно в цирке, весело и ловко жонглировал яркими яблоками с Дерева Жизни… А рядом с ним – спина к спине – находился рыжий гармонист: голову отчаянно откинул, ноги понадежней раскорячил; тальянка визжит поросенком в руках у него; парень поёт и хохочет:
Ах, ты, сука, романтика,
Ах, ты, глядская ГЭС!
Я приехала с бантиком,
А уехала – без…
Под копытами коней и под колёсами кусты хрустели макаронами; взмыленные морды скалились во мгле; дым и огонь вырывался из конских ноздрей, точно из дьявольских двустволок…
И вдруг навстречу поезду выпрыгнула белая волчица из-за бугра.
Ездовой проворно дёрнул за вожжину. Заскрипели ступицы и дышло. Свадебный поезд развернулся – и пошёл, поехал напрямки по гиблой чарусе, где даже куличок ходить боится…
Летели кони махом и в галоп, задыхались дымом и огнем, бушующим в раскалённых недрах и, не только не тонули в чарусе – подков не замочили: по воздуху копытами гребли!.. и в воздухе вертелись тележные колеса, мерцающие круглым частоколом спиц и тугими серебристыми ободьями…
Белая волчица добежала до болота, следом за шумной кавалькадой сунулась, но, выпачкав носки передних лап, – брезгливо отшатнулась назад.
20Туманов на земле ещё не было – туманы были только в голове. Густые, грязно-серые, они как будто наплывали со всех сторон. Вот почему Серьга Чистяков двигался так, как двигаются полуслепые или совсем слепые люди – постоянно руки вытягивал вперёд, хватая воздух, ветки сосен, сучья… Долго, очень долго – так ему казалось – он двигался, куда глаза глядели… Голова гудела и болела, как проломленная…
Покинув опустошённое Чёртово Займище, он хотел уйти домой, но оказался в другой стороне… Шагая вдоль болота и только чудом не оказавшись внутри него, Серьга вышел на сухой бугор и увидел избушку.
– Здравствуйте, добрые люди! – сказал он, стоя на пороге. – Дозвольте войти и погреться?
В избушке было сумрачно. За дощатым, плохо струганным столом восседал Иван Персияныч, одной рукою обнимал гранёный штоф, другой что-то выписывал в воздухе перед собой. Лицо его бессмысленно скривилось, когда он попытался улыбнуться гостю.
– Здорово, добрый молодец! Ты кто?
Парень поморщился.
– Дядя Ваня! Да ты что? Не узнаёшь?
Тяжело вздыхая, Иван Персияныч резкость попробовал навести – поначалу прищурился, потом подмигнул.
– Серьга? Ты, сынок? Вот хорошо, а то уж подумал про этих… – Он махнул рукою. – Да пошли они в баню… А ты-то, сынок… Как ты сюда попал?
– В гости к вам ходил.
– К дочурке, стало быть? Ну, и что она? Как?
Чистяков чуть не сказал: «Она в Волхитку превратилась!»
– Да как… – прошептал он, опуская глаза. – Хорошо. Так хорошо, что лучше не бывает…
Иван Персияныч насторожился, уловив двусмысленность ответа.
– Пей, пей, увидишь чертей! – предложил он, протягивая штоф. – На, погрейся.
– Нет. Не хочу.
– И правильно! – Иван Персияныч подвинулся ближе и сказал полушепотом: – Сынок! А я узнал его! Это – рыжий чёрт! Его простою пулей не убьёшь. Из медного старинного креста надо отлить.
Парень задумался, глядя в раскрытую дверь. Потом словно очнулся – всем телом вздрогнул.
– А золотой не подойдёт? – Он вытянул руку, с трудом разжал пальцы, побелевшие от напряжения. – Вот, смотри. Не подойдёт?
Спервоначала Иван Персияныч обрадовался, как дитя. А потом отчего-то нахмурился.
– Погоди! – пробормотал он, рассматривая крестик. – А ты где его взял? Очень уж того… похож… У дочечки моей такой же был…
Чистяков занервничал.
– Где взял? Где взял? Тебе какая разница! Давай скорее! Время не ждёт!
– Что правда, то правда, – согласился Иван Персияныч и достал из патронташа дробовой патрон, расковырял ножом; рассыпал свинцовые градины по столу; пороховой заряд бережно вывалил на бересту.
Одна дробина соскочила со стола – запрыгала, словно живая, устремляясь к порогу. Серьга, проявляя удивительную прыть, взмахнул рукою и поймал дробинку на лету.
– Думаешь, получится? – усомнился он, возвращая дробинку на стол.
– А ты как думал? Не боись! Мастер знает, где поставить золотую точку! – заверил Иван Персияныч, шумно потирая ладони. – Сейчас затопим печку, расплавим этот крестик и отольём отличную золотую пулю…. Точку золотую… Надо по этому случаю тяпнуть маленько, сынок!
– Думаешь, надо?
– А как же без этого? Надо!
– Ну, разве что маленько…
Тёмно-изумрудный штоф забулькал, отдавая сатанинскую отраву под названием «Волчья кровь». Чистяков на несколько минут повеселел. Пошёл за хворостом для печки – и потерял сознание…
* * *Очнулся бедный парень где-то на окраине Седых Порогов… Река под боком шаловливо и шустро пошумливала. Созвездья накалялись над крышами. Полумесяц краснел арбузной мякотью над горами.
Память работала трудно, с большими провалами. Картины прошедшего дня казались почему-то столетней давности. И сам себе он стариком казался. Столетним, дряхлым, которому всё надоело уже на земле: и душа устала, и тело ноет, просится в могилу.
Он вспомнил про Олеську, подумал с болью: «Она обернулась Волхиткой! И мне теперь незачем жить!..»
Родителей дома не оказалось. Прекрасно. Никому не надо объяснять, что с ним случилось, и что он задумал…
Бледный, странно спокойный – переоделся в чистую рубаху. Книги со стихами аккуратной стопкой на столе сложил. Сел возле них и посидел – как перед дальней дорогой. Потом раскрыл один какой-то плотный томик. Горько усмехнулся, глядя на сухую незабудку, расплющенную между страниц. Как давно сорвал он тот цветок… Может быть, и правда – сто лет уже прошло?
К берегу двигался он огородами, чтобы никого не повстречать. Было темно и как-то щемяще хорошо кругом. Так хорошо, что временами сердце побаливало. Сучок на прясле за рубаху зацепился – не пускал. Ботва хватала за ноги – остановись, куда ты и зачем?..
Серьга прибавил шагу в темноте. Споткнулся обо что-то и угодил в канаву. Сильно ожегся лицом о крапиву и обрадовался вдруг. Сорвал колючий кустик, шумно, жадно понюхал. «Как хорошо крапива жжётся! Боже мой, как хорошо! Живёшь – не ценишь!.. Разве это больно? Сладко! Ах, крапива, лапушка… Прощай!»
Река блеснула под обрывом.
Временами поскальзываясь, он торопливо спустился по тропе, облитой росами. Под ногою затрещала ветка – вороньё всполошилось вверху. Загорланило, размахивая крыльями в листве, но не улетая.
Парень добрался до лодки. Камень поднял. Верёвку вынул из кармана. Обвязал кругом камня. Облизнувши губы, огляделся. Отражение полумесяца разбитым красноватым крошевом трепетало у кромки воды… Где-то в прибрежных зарослях пичуга попискивала. Музыка еле-еле слышалась вдали. Красные, зелёные и синие, золотистые и фиолетовые огни – большими высокими дугами вспыхивали – праздничные ракеты над посёлком гидростроителей…
«Заехать, что ли, в гости? – подумал он, оставляя камень в лодке. – Проститься надо кое с кем из Благих Намерений!»
21Тёмный крутояр – как древнее какое-то гигантское горбатое животное, окаменевшее в ледниковый период. (И холодок от крутояра неспроста). С недавних пор тут появилась небольшая пристань – железный дебаркадер, деревянная лестница, зигзагообразно ведущая вверх. На крутояре – штук десять вагончиков. Трансформаторная будка. Железобетонные треугольные блоки под самые звёзды взгромоздились горой, будто современная, плохо сложенная пирамида Хеопса.
Лодка причалила к дебаркадеру. Серьга поднялся по лестнице. Кругом было темно и только столовая гидростроителей освещена – свет в окошках, на крыльце, во дворе.
За окнами, когда Серьга приблизился, был слышен приглушённый гул большого зала. Аплодисменты раздавались – словно щебень самосвалы сыпали.
Серьга ступил на освещенное крыльцо. В шумный зал протиснулся.
Шло награждение участников «героического штурма реки». Раскрасневшийся круглолицый начальник строительства Ярыгин, колыхая жирным подбородком, наползающим на галстук, торжественно вручал ордена и медали. Руку сердечно и долго потрясал награжденному, обнимал по-отечески и, захмелев, лез мокрыми губами целоваться и даже скупою суровой слезой окроплял блестящие награды… Оркестр в это время лихо выводил короткий туш и, глядя на Ярыгина, дожидаясь, когда он проплачется над очередным награжденным героем, – снова шпарил бравурный марш…
