Николай Гайдук - Волхитка
Иван Персияныч со своим добровольным помощником, в бесполезных поисках забывая сон, еду и отдых, с утра до вечера неутомимо рыскали болотами, лугами и тайгой. Коней до полусмерти замордовали и сами «ноги оттоптали до коленок». Исхудали оба, изорвались, лазая по буреломам, шарагам. У старика седых волос прибавилось на голове и в бороде. А Чистяков наоборот – почернел. Глаза большими сделались, скулы острыми краями выперли наружу – того и гляди, кожа лопнет.
Осмотрели все таёжные закоулки: зимовьюшки, пасеки, лабазы. Нет нигде. Только белый Олеськин бантик нашли на Русалкиных Водоворотах и две пустые бутылки из-под вина. Одну кружило в водоворотах, другая – под калиновым кустом.
– «Волчья кровь». – Серьга пощёлкал ногтем по этикетке. – На днях к нам в деревню завозили эту «кровь». Дешевое, люди хватали помногу, а потом объявление было по радио: срочно сдайте в магазин, деньги возвратят. А кто выпил – срочно к доктору…
– А что такое? Почему?
– Вино отравленное. Помереть – не помрешь, но озвереть, говорят, можно запросто.
Они поспешили на Седые Пороги. Была надежда, хотя и слабая: узнать у продавщицы, кто покупал вино – не сдал обратно.
Был жаркий, хоть и предвечерний, предзакатный час. Отраженным солнцем полыхали окна, река пылала червонным золотом. Людей почему-то ни на огородах, ни на улицах не видать – будто бы вымерли Седые Пороги. Только свинья лежала поперёк дороги – в грязи, оставшейся после дождей. В тени сараев и домов прятались куры – копошились на завалинках и под деревьями. От реки доносило тонким духом прохлады, сухими полынями.
В просторном переулке перед магазином виднелись свежие следы грузовика – недавно подруливал. Старые облупленные ставни магазина были плотно закрыты – железные полоски перекрестили окна с угла на угол. На магазинных дверях, оббитых новым цинковым листом, красовался грушевидный, на гирю похожий замок. Рядом – химическим карандашом нацарапанное объявление:
ГРАЖДАНЕ!
МАГАЗИН ЗАКРЫТ НА ПРАЗДНИК ПЕРВОЙ ЛАМПОЧКИ!
– И что это за праздник? – не понял Иван Персияныч.
– Плотину построили, – догадался Чистяков. – Досрочно. Обещали по осени…
Стреляный пожал плечами.
– А куда же вино сдавать? Если я, например, хочу сдать?
Густые кусты бузины за магазином зашевелились. Человек, дремавший в холодке, поднялся и, размахивая рукою в надежде отыскать опору в воздухе, отчаянно провозгласил:
– Вино сдавать сюда! – Он потыкал пальцем по своей груди. – Скуплю по государственной цене!
Поначалу Иван Персияныч не обратил внимания на эту «пьянь и рвань», а потом, присмотревшись, изумлённо воскликнул:
– Чистоплюйцев?! Чудак? Ты ли это?
– Это? – Человек, сидевший под кустами бузины, опять потыкал пальцем по своей груди. – Это, кажется, я… Я так своим скудным умишком сужу…
Иван Персияныч подошёл к нему, помог подняться.
– Вот это номер! Ты что, чудак? Ты же только родниковую водицу пьешь!
– Вот и выпил «Родниковой»! Ребятки в чайной угостили. Пошутили, черти! – пожаловался Чистоплюйцев, мотая очумелой головой. – Водку новую к ним завезли. «Родниковая» называется. Пьётся – даже не горчит. Минеральная, говорят. Ну, я и рад стараться. Соскучился по родникам. А теперь душа горит! Пришёл вот – здесь закрыто. Помираю, братцы. Помогите.
– Да чем же мы поможем?
– Угостите, Христа ради! – Чистоплюйцев руку за пазуху сунул. – Ни рубахи за стакан не пожалею, ни золотого свово самородка!
– Ох, ничего себе… – Серьга обомлел, увидев золото, которое чудак грязною рукою достал из-под рубахи. – Откуда?
– От верблюда.
– А ну-ка, спрячь! – сурово сказал Стреляный. – Ты слышишь? Спрячь, куда подальше. А то тебе голову кто-нибудь скрутит за твой самородок! Сюда теперь такие людишки понаехали, что не дай бог…
Чистоплюйцев криво ухмыльнулся.
– А нам так всё равно… хоть водка, хоть вино…
Иван Персияныч вздохнул, жалостно глядя на бедолагу.
– Где Кланька? Не знаешь?
– Уехала. Ей всё до лампочки.
– Куда уехала?
– В поселок строителей. – Чистоплюйцев махнул рукой. – Я так своим скудным умишком сужу: праздник нынче у них. Свадьба с похоронным маршем.
– Какая свадьба? Чья?
– Поженили два берега: соединили плотиной. Слышите, как музыка наяривает на Благих Намереньях? Там даже цыгане. Да, да. Начальник строительства заказал – специально к пуску плотины. Так что ты, Ванюша, можешь покатать свою белую шляпу на рысаках.
– Только об этом и мечтаю! – Старик вздохнул, прислушиваясь к дальним звукам оркестра. – Олеська пропала…
Посидели на крыльце у магазина, поговорили ещё немного.
Солнце уже пряталось в горах – лучи зеленовато-золотистым широким веером раскрылись на закатной стороне. Окна померкли в домах. Мягкой вечерней синькой подкрашивался берег, амбары, огороды.
Внимательно выслушав Стреляного, чудак пригорюнился, глядя в сторону далёкого болота. Он вдруг стал серьёзным. Трезвым.
– Утешить не могу, – признался. – Но всё-таки жива. Жива твоя дочурка. Это точно.
Глаза отца, погасшие за эти дни, на несколько секунд воспламенились.
– А где искать? Не скажешь?
Чистоплюйцев помолчал. Пожевал сухими растрескавшимися губами.
– Не ищи. Сама придёт. Я так своим скудным умишком сужу.
17Странные зори бывают летней порою в этих местах. Вдруг откуда-то иней появится – серой шкурой прикроет поляны, луга. Рано утречком выйдешь на такую поляну или луговину возле реки – лета красного как не бывало; всё кажется, вот-вот пожухнут листья, остынет воздух, остекленеют реки и озёра. Непродолжительное это, сердце обжигающее чувство заставляет смотреть на мир широко раскрытыми глазами – запомнить хочется всё то, что скоро, очень скоро пропадёт под спудом снеговья.
Терзаясь подобными чувствами, томясь ожиданием, пугаясь пустоты сырого дома – крыша прохудилась во время ливней – Иван Персияныч почти перестал домовничать; русскую печь не хотелось топить; готовить еду не хотелось; заниматься хозяйством – зачем?.. Он одно время кроликов взялся разводить. Самому-то ему – ни к чему, баловство. Дочке нравились эти «домашние зайцы». И вот теперь, когда руки совсем опустились, Иван Персияныч нашел в себе силы только для того, чтобы пойти, открыть все клетки и выпустить на волю всех «домашних зайцев». Выпускал, смотрел вослед – едва не плакал…
«Найдите дочечку мою, – думал, кусая губы, – домой приведите!»
И они нашли. И привели. Так ему показалось.
Олеська явилась домой на студеной утренней зорьке.
Шкура белой волчицы была на плечах, прикрывала грязные лохмотья – остатки одежды.
Отец поджидал у калитки. Ходил впритрусочку около дома. Издалека заметил пугающую бледность на лице Олеськи – будто, умываясь молоком, дочь наконец-то добилась желанного цвета.
Горели последние звезды над крышей. Скулил на цепи волкодав – трусовато пятился от белой шкуры…
– Где ж ты пропала, родненькая?!
– Я заблудилась, папочка… – отрешенно пролепетала Олеська. – Не мучь меня вопросами, а то мне плакать хочется. Устала я!..
Иван Персияныч оглядывал необычайно белую длинную шкуру – почти до пяток. Заметил рубец у лодыжки – запекся кровью.
– А что это?
– Ох, не трогай! Болит! – простонала дочь, когда он, ощупывая рану, предложил забинтовать.
– Это где ж тебя так? Или кто покусал?
– Я угодила в волчий капкан…
– О, господи! – Он ужаснулся, усаживая дочь на лавку. – Да как же тебя угораздило? Где?
– Возле Русалкиных Водоворотов. Ты сам капкан когда-то ставил… Помнишь?
Он понуро промолчал. Да, был такой капкан – хороший, крепкий, незыблемо стоящий на крестовине.
Деревья зашумели по-над крышей – потянуло ветерком. Белая шкура на плечах встопорщилась. И волкодав на цепи как взбесился: хрипел в тугом ошейнике, плясал на задних лапах и показывал клыки. Странно вел он себя. Ждал, ждал, не мог дождаться возвращения своей хозяюшки, а теперь готов был кинуться как на чужую…
Отец помог ей в дом войти. Сделал перевязку. На кровать уложил. Рядом сел. Потрогал пылающий лоб.
– Не простудилась ли?
– Остудилась, папочка… насквозь!.. Я в грозу попала. Зябко!
Он принёс ватное одеяло. Аккуратно подоткнул уголки под бока.
– Хорошо, спасибо… Только шкуру ещё сверху, пожалуйста, набрось…
– Какую?.. Ах да… Сейчас… – Хотел спросить, откуда эта вещь, но промолчал, мучительно вздыхая: – Спи. Потом поговорим.
Олеська вблизи увидела лицо его – кожа да кости.
– Что у тебя с глазом? – поинтересовалась озабоченно.
– Зорька!.. Будь она неладна! Хвостищем долбанула, когда начал доить. Молока полна утроба, а не дается. Тебя зовет.
Олеська через силу усмехнулась, укоризненно качнула головой.
– Сколько раз я тебе говорила: хвост привязывать ей к ноге.
– Знаю, – отмахнулся он. – Тут не до хвоста мне было, чёрт…
