Николай Гайдук - Волхитка
Золотым пятном – внизу перед окном – подрагивал свет, смутно озаряя спутанные травы и цветы. И по этим травам, по цветам – оставляя тонкий след на свежих росах – проскользнула чья-то загадочная тень.
Тень затаилась у окна. Тень перестала дышать и двигаться.
Чьи-то глаза наблюдали за девушкой.
С вечера Олеська ждала отца, зачиталась и вот уснула при свете тонкого огарка: смуглое, от мира отрешённое лицо её повернуто в сторону раскрытого окна.
Склоняясь к самым ставням и осеняя шторы, на неё с весёлым любопытством поглядывала вешняя загадочная мгла. Ветерок струился, звёзды перемигивались в небе и в пруду за частоколом. Месяц, бравый парень с красными усами, словно только что винца хватанул из кружки и усы ещё не промокнул – месяц по-над поляной стоял, косым плечом приткнувшись к раскидистой кедре. Месяц перестал мигать-моргать, очарованный картиной, которая открылась посреди топучего болота, – в просторном переплете немудреного крестьянского окна. Много всяких златокудрых видел Месяц за свою ни конца, ни края не знающую жизнь; графиням, принцессам, королевам беловодским путь-дорожку освещал; но этакое диво он впервые встретил на земле. На небе-то, конечно, есть, в раю. Но чтобы здесь, среди огромного болота, расцвела вдруг подобная лилия… Боже! Как я это проглядел? Да где я раньше был, куда светил, чудак? Только сюда надо светить, только сюда – и днём и ночью: охранять покой и любоваться, не помышляя даже поцеловать следы её ступней…
Сияет Месяц!..
И Серьга Чистяков сияет всей душой, украдкой наблюдая за своею ненаглядною Олеськой. Нехорошо подглядывать? А он и не хотел. Просто глаз не может оторвать.
Девушка спит беспечно, глубоко, самозабвенно. Откинут край цветистого пододеяльника: обнажились калиновые ядрышки грудей; тугое смуглое бедро виднеется; угловатое колено с цыплячьим жёлтым пухом возле чашечки; три чуть заметных родинки рассыпаны под грудью: размеренно и сильно сердце «клюет» в ребро – родинки испуганно подрагивают; и так же – сердцу в такт! – пульсирует сонная артерия на шее и синеватая изогнутая жилка на виске: неслышный вдох и выдох волнует на белизне подушки вороные волосы и, отзываясь мимолетным юным каким-то сновидениям, девичьи розовые губы трогает полуулыбка…
Боже, боже! Как ты силён в своих мечтах о красоте! Какие райские плоды ещё встречаются на твоем бессмертном Древе Жизни!
9От Гостиного двора, или от чайной, говоря по-старому, до дому идти недалеко. Если ты, конечно, тверёзый человек. А ежели маленечко того… дорога может показаться и длинной, и многотрудной.
– Баба мерила клюкой, да махнула рукой… – ворчал Ванюша Стреляный, шагая привычным путём, который теперь казался чуть ли не бесконечным.
Под ногами постоянно хлюпало, а где-то в глубине Чёртова Займища филин хохотал, как пьяный дурень в чайной. Потом под ногами зашуршала сухая прошлогодняя листва, сухая ветка щёлкнула – это значит, Иван Персияныч добрался до Сухого Гребня. Значит, скоро будет огород, клочок плодородной землицы, который Иван Персияныч с большим трудом отвоевал у матушки-природы; столько тут пней, столько всяких корней – змеями подземными расползлись на все четыре стороны…
«Жалко всё это бросать! – подумал Иван Персияныч. – И в то же время нельзя не прислушаться к тому, что сказал Чистоплю…»
Обрывая свои раздумья, он отчего-то насторожился, подойдя к избе. Он заметил мелькнувшую лёгкую тень. Сначала подумал – поблазнилось. Нет. В самом деле. Фигура человека отделилась от окна и бесшумно прянула через ограду.
Собака, находившаяся неподалеку, почему-то промолчала, только цепью звякнула, поднимаясь навстречу хозяину.
«Пригрезилось, однако!» – успокоил он себя, по привычке запуская руку в густую и грубую шерсть волкодава – потрепал по холке, почесал за ухом. У него и в мыслях даже не было, чтобы такую лютую зверину, как этот тёмно-серый волкодав, кто-то мог прибрать к рукам – прикормить.
И вдруг он снова отчего-то насторожился. Подошёл поближе и нагнулся – плохо было видно при свете месяца.
Возле конуры лежали свежие куски сырого мяса. Волкодав облизывался и виновато – так, по крайней мере, показалось – виновато, проказливо поглядывал на хозяина.
У проснувшейся дочери Иван Персияныч узнал, что никакого мяса вечером она ни крошки не давала Волкодару; так они звали пса.
– Я тоже не давал. А кто ж тогда?
– Может, сам кого-нибудь поймал? – предположила Олеська. – Помнишь, в прошлом году…
– Помню, – задумчиво сказал отец. – Только что-то здесь не то… Я посмотрел на мясо – ни шерсти нет, ни пуха.
– Ну и что?
– А то, что Волкодар поймал куски, уже кем-то отрезанные. Понимаешь? Кто-то её прикормил, нашу псину.
– Да ты что? – Олеська не поверила. – Да кто бы это смог? Да ни за что!
Озадаченный отец, опять и опять вспоминая предупреждение Чистоплюйцева, закурил.
– Уезжать, наверно, будем с беловодской стороны, Олеська.
– Почему? Куда?
– Пока не знаю…
– Ну, а зачем говоришь?
– А затем и говорю, что будем собираться! – Он глубоко затянулся. – А то как бы не было чего…
– Мы уезжали уже! Хватит!
– Ты голосок-то не подымай. Не надо. Всё равно будет так, как скажу.
– А я не поеду! – заупрямилась дочь. – Мне и здесь хорошо!
Олеське давненько хотелось признаться: парень встретился ей по душе – Серьга Чистяков, вот и неохота уезжать. Может, она и призналась бы этим вечером, но…
Произошло непредвиденное.
Когда Ванюша Стреляный курево покупал, шутники из чайной в пачку ему подсунули две папироски с сюрпризом: табак перемешан с порошком гашиша; нескольких затяжек хватает для того, чтобы мозги «поплыли набекрень».
– Поедешь! Никто тебя и спрашивать не станет! – грубо, как никогда, прикрикнул Иван Персияныч, отведав приятной отравы.
Дочь удивлённо посмотрела на него; необычный голос и необычно ярко блестящие глаза показались ей пугающе странными. Она и раньше видела папку под хмельком, но чтобы вот так…
* * *Зрачки его ещё сильней расширились – и он увидел мир, доступный только «зачарованному» зрению.
Стены в доме вдруг исчезли – сильный ветер с болота рванулся и в дальних соснах клекот колокольчика возник. Потом лихая песня под гармошку, голоса и чей-то громкий смех. И подъехали к Чёртову Займищу серые в яблоках кони. Ванюша Стреляный увидел свою ненаглядную персияночку, распахнул объятья, улыбнулся:
– Купава! Ласточка моя! – Голос его рокотал какой-то болезненной нежностью. – Где ж ты пропадала столько лет?!
– За морем летала, дорогой Ванюша!
– Устали небось крылышки?
– Ой, спасу нет – устали!
– Так пойдём в светелку – отдохнешь!
Иван Персияныч осторожно взял Олеську под локоток. Бормотал что-то невнятно; веки прикрывались, тяжелея, а потом тихонько, вяло поднимались.
Ей стало страшно: вприщур смотрели на неё стеклянные зрачки с холодным, как бы неживым потусторонним блеском…
– Что случилось, папочка? Ты болен?
Ванюша Стреляный её не слышал. А и слышал бы, так что бы он ответил? Это невозможно объяснить. Любовь и ненависть к далёкой персиянке, – а подспудно и к дочери! – годами клокотали друг подле друга, покуда не спеклись, не переплавились в один кусок, в тот бел-горюч камень, который невозможно ни силой, ни молитвами разъять. Таскай возле сердца, живи, коли хочешь. Терпи, если можешь такие страданья терпеть.
Он докурил отраву и заплакал.
– Дай-ка, доча, выпить. Я прихватил.
Дочь спрятала бутылку. Принесла воды в железной кружке. Он жадно, судорожно пил, зажмуриваясь, покусывая круглый край металла и последними слезинами разбавляя большие жадные глотки, больно дерущие гортань.
– Водку пью как воду, – пробормотал. – Не берёт.
Филин ухнул за избой. И глаза у отца широко распахнулись. Бессмысленно и дико глядя сквозь дочь, сквозь стену, – он опять увидел серых в яблоко рослых рысаков возле крыльца… весёлый рыжий парень с белой шкурою волчицы на плечах подошёл к Олеське и поцеловал её, бесцеремонно лапая за грудь.
– Ты – с ним? Олеська…
– Да я с тобою папочка. Ты что? Я здесь.
– Ты – с ним? Нет, нет! – устало заслоняясь дрожащею рукой, он отгонял видение; потом швырнул пустую кружку в дочь. – Ведьма! Чур меня, чур! Ступай к черту!
Свеча погасла в горнице.
Месяц медленно ушёл за облако.
Утром Олеськи не было в избе.
10Вчера под вечер «демонит» закончился и у взрывников образовался «красный день календаря» посреди чернорабочих буден. Очередную партию взрывчатки должны были привезти только в полдень, не раньше.
Варфоломей проснулся на берегу в палатке. Позвал мужиков, но никто не откликнулся, только кедровка взлетела с ветки ближайшей сосны, где у неё было гнездо. Мужики на рыбалку ушли, не добудившись Ворки – любил поспать.
Зевая, он перелез через мотки проводов, через ящики с какими-то инструментами и старыми, поломанными взрывными аппаратами. Постоял, не в силах прочухаться после долгого сна. Опять зевнул. Пошёл к реке, умылся. Огненно-рыжие вихры привёл в порядок, или, вернее, попытался привести – волос был непокорным и вздорным, выдавая характер хозяина.
