Тюдор Парфитт - Потерянный Ковчег Завета
Он замолчал и угрюмо заглянул в пустой стакан. Я заказал нам еще пива и наполнил стакан доверху.
— Пару раз был у нас груз какой-то рухлади из Булавайо — нам ее доставляли в грузовике охраны. Какие-то частные коллекции и музейные экспонаты. Целые кучи, наверное, еще со времен Родса, точно не знаю. Защищали наследие черных, понимаешь ли. От самих же черных. Уж они-то разграбили и сожгли бы все, до чего дотянулись бы своими лапами. По правде сказать, здесь, парень, до Родса никакой истории не было. Дикость была. Натуральная языческая дикость. История как таковая началась вместе с железными дорогами. Если хочешь узнать настоящую историю, тебе нужно в Железнодорожный музей в Булавайо. Это — мой музей, моя жизнь.
Джонс отхлебнул пива и посмотрел вниз, на Большую Северную дорогу, что вела через Соутпенсберг на его вторую родину.
Пауза затянулась. У меня кружилась голова; чтобы сосредоточиться, мне пришлось слегка напрячься. Точнее — сильно напрячься. А еще я пытался припомнить, что такое сообщил мне сейчас этот симпатичный пожилой валлиец. Мысли с трудом просачивались сквозь хмель, и было среди них нечто очень важное.
Если при режиме Смита из музеев вывозили всякое «наследие», то, по всей вероятности, везли его в столицу Южной Родезии, Солсбери, который позже переименовали в Хараре.
— Ты сейчас сказал, что вы вывозили музейные экспонаты из Булавайо в Солсбери… Я тебя правильно понял? Или мне померещилось?
И я глотнул «Лафройга» — прочистить мозги.
— Да, правильно. Я четко помню, как мы возили в Солсбери всякое музейное барахло. Мой напарник стибрил здоровенную маску. Подарил своей хозяйке на Рождество. Это было в семьдесят седьмом… Нет, вру — на Рождество семьдесят шестого.
Ужин в тот вечер я пропустил, а на следующее утро только потому и проснулся, что по рифленой крыше бунгало, где я ночевал, начали скакать обезьяны. А ночью, оказывается, кое-что произошло. Когда я взял в руки мобильник, то увидел, что пришло сообщение от Марии. Только одно слово: «Bebe».[47] За целый год это была первая весточка. Я долго принимал душ, потом хорошенько погулял в роще за гостиницей. Когда я прохаживался, в голове у меня всплыл вчерашний рассказ Дейва, и я кое-как прогнал мысли о Марии.
До возвращения в Лондон оставалось несколько дней. Стоило сделать последнюю попытку. Я позвонил в музей Булавайо.
Звонкоголосая молодая женщина — куратор музея — с излишней категоричностью заявила: она абсолютно уверена, что предмета, который я ищу, в ее музее нет.
— Я не знаю, где он теперь, но что здесь его нет, я знаю точно, потому что за последние несколько лет о нем справлялись неоднократно. Похоже, его ищет много народу. Мы хорошо смотрели, но у нас его нет.
— Позвольте задать вам вопрос. Если во время освободительного движения экспонаты вашего музея перевезли из Булавайо в Солсбери, то есть я хочу сказать — Хараре, то куда они, по-вашему, попали?
— В то время многое из принадлежавшего государству попало в частные руки. То есть было украдено, а потом тайно вывезено из страны. А если те, кто перевозил экспонаты, действовали по закону, то экспонаты могли попасть в этнографический отдел Музея королевы Виктории в Солсбери, бывшей родезийской столицы, или в один из региональных музеев — например, в Мутаре или Гверу. Но у меня нет никаких фактов, подтверждающих, что все обстояло именно так. Никаких записей. Попробуйте поговорить в Хараре с Эверисто Мангвиро. Вдруг он поможет.
Она продиктовала мне номер и повесила трубку.
Несколько минут спустя я уже говорил с Мангвиро — дал ему подробное описание предмета, который искал, а потом заказал билет на самолет от Йоханнесбурга до Хараре, столицы Зимбабве. Я подумывал отправиться туда на автомобиле, но за воистину роскошным завтраком старый железнодорожник предупредил меня, что шансы добыть в Зимбабве бензин равны нулю.
Мозес толкнул джин с тоником по полированной стойке.
В баре были только Мозес — бармен — и я. Позади стойки висела в рамке фотография поселения белых, стоявшего когда-то на месте современного Хараре. Несколько белых людей, недавно прибывших в Южную Африку, расположились на фоне барака более или менее европейского вида. Поселением они явно гордились. Строение из гофрированного железного листа с широкой верандой стояло среди еще дикого буша Машоналенда.
Снимок этот сделан в 1893 году; мужчины с прямой викторианской осанкой были основателями клуба «Солсбери», который некогда представлял собой нервный узел политической, коммерческой и общественной жизни белой Родезии. Переименованный в клуб «Хараре» в 1980 году, он располагается по старому адресу, хотя вокруг него вырос большой деловой центр. Находится клуб на углу Третьей улицы и авеню Нельсона Манделы, как раз напротив здания парламента. Клуб обветшал и явно нуждается в ремонте. Электричество то и дело отключают, с водоснабжением постоянные перебои.
Я в одиночестве обедал в колониальной столовой, где в полированных буфетах поблескивали серебряная посуда и спортивные кубки, полученные за победу в давно забытых спортивных состязаниях и конных скачках. Мне дали отпечатанное меню, но выбор оказался невелик. Я попросил соленую рыбу, порцию окуня и бутылку местного белого вина.
Я еще понятия не имел, во сколько обойдется это пиршество, но уже беспокоился. Мозес мне сообщил, что выпивка перед обедом стоит тридцать долларов — по официальному курсу. Стоимость обеда приближалась к тремстам пятидесяти долларам.
Курс черного валютного рынка для меня был в шестьдесят раз выгоднее официального курса. Инфляция составляла около тысячи семисот процентов в год. Однако зазывалы со стеклянными глазами, которые, стоило мне выйти из клуба, тут же собрались вокруг, могли с равной вероятностью оказаться как вполне приличными мошенниками с черного рынка, таки полицейскими информаторами или грабителями. А я еще не подсчитал, во что мне обойдется средненькая спаленка в клубе, но уж точно намного, намного дороже, чем я платил за самую дорогую в своей жизни гостиницу.
Вид у Хараре был пасмурный. Из южных пригородов наплывал, смешиваясь с запахом жакарандовых деревьев, туман; атмосфера казалась угрожающей. Вокруг бродили сотни голодных, некоторые останавливались, чтобы поглазеть на выставку концессионных «мерседесов», расположенную рядом с клубом. В этом салоне сверкали такие роскошные автомобили, что даже Рувим не стал бы воротить нос.
В клубе мне посоветовали до утра на улицу не выходить. Вооруженные ограбления происходят очень часто, и бродить ночью по центру Хараре — значит самому напрашиваться на неприятности.
Я отправился в постель, но спал урывками. Среди ночи в расположенном неподалеку англиканском соборе Святой Марии зазвонили колокола. Потом где-то в центре города, недалеко от клуба, начали бить в большой гулкий барабан.
Барабанный бой продолжался всю ночь. Эта своеобразная перекличка между колоколами и барабаном, периодически прерываемая какими-то звуками, напоминающими выстрелы, врывалась в мой сон, как врываются горячечные кошмары, когда болеешь гриппом. К тому времени, как я встал, барабан окончательно проиграл соревнование, и поле битвы осталось за колоколами.
Первым делом я позвонил работнику музея Хараре Эверисто Мангвиро, чей телефон дала мне молодая женщина — куратор музея Булавайо. Мангвиро сказал, что большую часть дня собирается вместе с семьей провести в церкви, а ближе к вечеру сможет прийти в клуб.
После традиционного «белого» африканского завтрака — свиная грудинка, говяжьи сосиски, яйца и запеченные помидоры — я задумался, чем себя занять, и решил немного прогуляться к собору по аллеям площади Африканского Единства, пройтись под жакарандовыми деревьями.
Снаружи собор походил на обычную англиканскую церковь из тех, что стоят в британских пригородах. Не особенно красивый, но и не совсем простенький. Войдя, я тут же понял, что в одном отношении собор сильно отличается от любой знакомой мне англиканской церкви: здесь собралось полно народу. И все, кроме меня, — чернокожие. Служба не отличалась от службы в рядовой англиканской церкви. А вот музыкальное сопровождение разнилось кардинально. Вместо органа я увидел африканские трещотки и два здоровенных барабана. Музыка была зажигательная.
Меня потрясли две детали: проповедь была об ограничении свободы. Абсолютная свобода означает абсолютную анархию. Настоящая свобода — это послушание. А как раз вчера праздновали день рождения Мугабе. Его отметили разгоном мирной демонстрации протеста и беспорядками в южных пригородах Хараре. И епископ англиканской церкви Норберт Кунонга, получивший в собственность две отличные фермы, отнятые у белых поселенцев, плясал теперь под дудку президента Мугабе. В огромном нефе собора барабаны выбивали ритмы порабощения.
