Тюдор Парфитт - Потерянный Ковчег Завета
Однажды вечером, сидя у себя в комнате, я записал все собранные мной за много лет сведения, в которых содержались какие-то подсказки. Каждой теме я отводил отдельную страницу.
Когда я закончил последнюю запись, сложил листочки в аккуратную стопку и устало прикрыл глаза, мне пришло в голову, что самая важная информация — та, что относится к пещере Мавогве в долине Лимпопо. Это единственный твердый островок среди болота слухов, намеков и россказней: около 1949 года Гаральд фон Зикард, величайший специалист по легендам о Нгома, человек, проживший большую часть жизни в племени, изучавший его верования, написал, что видел и фотографировал Нгома в музее в Булавайо. Гаральд фон Зикард — тот самый белый, который нашел Нгома в гроте Мавогве на горе Масенна у Лимпопо. В его книге напечатан черно-белый снимок Нгома. Я сам его видел, и книга у меня есть.
Однако Нгома в музее больше нет.
Эти два факта казались мне твердой почвой, по которой можно двинуться вперед. Несколько более шаткую основу для размышлений представляло убеждение Мазива, Моэти и других старейшин, что Нгома забрали из музея сами же лемба — в неизвестное время и при неизвестных обстоятельствах — и сначала спрятали в Мберенгва или окрестностях, возможно, в пещере у подножия Думгхе, а потом перевезли в горы Соутпенсберга.
По утверждению большинства старейшин, все произошло именно так или приблизительно так, но точных подробностей о том, как и когда Нгома забрали из музея, никто не знал. И никто понятия не имел, кто из жрецов Буба его забрал.
Тогда же я по телефону объяснил ситуацию Рувиму, а он пожал плечами и сказал: «На мой взгляд, все это фроммер вунш — голубые мечты. Им нужно, чтобы Нгома охраняли их жрецы, им так хочется, вот они и верят, что так и есть. Это вроде того, как в Иерусалиме некоторым хочется, чтобы Ковчег был в Храме, вот они и верят бимунах шелемах — беззаветно, что он и вправду спрятан где-то под Храмовой горой. Вера и факты, к сожалению, две большие разницы».
За последние годы я несколько раз побывал в музее Булавайо в надежде прояснить, при каких обстоятельствах исчез оттуда Нгома. Я надеялся добыть побольше информации о его происхождении, о том, как его обнаружили, найти следы присутствия Нгома в музее, узнать, как его оттуда вывезли. Увы, сотрудники музея ничего не знали. Никаких записей о том, что его туда доставили или увезли, не было. У сотрудников музея не имелось никаких данных о Нгома, и они утверждали, что ничего похожего на фотографию в непонятной научной книжке фон Зикарда в их музее нет.
В 1999 году услужливые кураторы обыскали весь музей и хранилища сверху донизу. Ни в экспозиции музея, ни в запасниках ничего похожего на Нгома не нашлось. Никакого следа. В последний раз Нгома видели в 1949 году, почти шестьдесят лет назад. И, насколько я смог установить, на этом след оборвался. Отлично снаряженная экспедиция Ричарда принесла не больше, чем мои предыдущие попытки. Я оказался там, откуда начал.
Несколько дней я пробыл в Соутпенсберге, неспешно прогуливался в горах, припоминал приключения, которые пережил тут десять лет назад.
Однажды вечером, обессиленный, я зашел в бар, памятный мне по той последней, печальной встрече с Рувимом. Чтобы поднять свой поникший дух, я выпил на террасе пару больших порций «Лафройга», потом заказал еще. Я уже собирался пойти поужинать, когда в бар за моей спиной вошел немолодой мужчина, взял себе пива и вышел на террасу. Опустившись в кресло, он поднял бокал и пробормотал: «Йехид да!» — «Ваше здоровье!» по-валлийски, на языке моих предков.
— А, земляк, — сказал я, поднимая бокал.
Дэвид Джонс — бывший житель Родезии, а родился он и вырос в Уэльсе. Копна седых волос, пронзительные голубые глаза. Около сорока лет проработал железнодорожником в Родезии, а году в 1980-м эмигрировал, как многие белые родезийцы, в Южную Африку. Финансовое положение у него было отчаянное. Ему причиталась пенсия от Управления железных дорог Родезии, но уже пятнадцать лет он не получал ни гроша. Дэвид ездил в Хараре, пробовал добиться пенсии. Черные чиновники, к которым он обращался, смеялись ему в лицо.
Везет мне на удачные встречи в барах. После стаканчика-другого у людей развязывается язык, и они рассказывают о себе такое, о чем и сами раньше не думали. Валлиец с горечью говорил о своих разочарованиях, о пропащей жизни, о совершенных ошибках, упущенных возможностях. Он страстно желал вернуться в Уэльс, тосковал по туманам, по удивительным рассветным запахам гор.
— Понимаешь, парень, в Африке хорошо и красиво, но это не отчий дом. По ночам мне снится Уэльс. Только денег на билет мне никогда не собрать. И здесь у меня никого нет. Все разъехались. Поумирали. Как говаривала моя мать:
Не грипп нас сведет
В могилу, а гроб,
В котором кладут нас в могилу!
Я сходил к стойке, принес нам выпить. Когда я вернулся, мой собеседник немного повеселел и стал рассказывать мне про свою любовь, страсть всей своей жизни — родезийские железные дороги. В старые дни Булавайо был большим железнодорожным узлом, первым звеном в железнодорожной магистрали, которая должна была, по замыслу Сесила Родса, протянуться от мыса Доброй Надежды до Каира, притом по британской территории.
Первая линия, сказал Дэвид, шла из Бейры, порта на мозамбикском побережье, до Мутаре в Южной Родезии. Начали ее в 1892 году, всего через несколько месяцев после объявления Машоналенда британским протекторатом. Линию между Капской провинцией и Булавайо закончили в 1887 году, а линию до столицы, Солсбери, — в 1902-м; строительство неоднократно прерывалось из-за разразившейся в 1899 году Англо-бурской войны. Дело свое старик знал хорошо. Он рассказывал мне о маршрутах, расписаниях, типах колеи и о том, какой испытываешь восторг, ведя ночью паровоз по освещенному луной бушу. Во время освободительного движения семидесятых он регулярно водил бронепоезда из Булавайо в Солсбери.
— Ну и времечко было! — вспоминал Дэвид. — Никогда точно не знаешь, заминирована ветка или нет, не набросали ли на рельсы деревянных или железных брусьев, чтобы поезд сошел с рельсов и черные ублюдки перерезали тебе глотку.
Я выпил еще виски, потом еще — и уже начинал впадать в приятную грусть. Я понимал, что пьян, но все равно ясно видел, как много общего у нас с Дэвидом. У нас обоих была в жизни большая страсть, и нас обоих жизнь разочаровала. Я угостил своего нового приятеля и соотечественника выпивкой, вытянул ноги на стол и попросил бармена принести «Лафройг» прямо в бутылке, чтобы самому подливать себе по мере надобности; а надобность, подозревал я, скоро возникнет.
Почему-то я вспомнил про муктара Сенны. Наверное, моя неудача была предопределена. Вероятно, как он намекал, я избрал неверный путь. Ведь он сказал: «Единственный путь — это путь Аллаха». Тут мне вспомнился один замечательный валлийский гимн «Долина Ронта», который я и запел — сначала тихонько, но по мере того как росло мое чувство разочарования, с большим и большим воодушевлением:
О, Иегова великий, поведи меня вперед;
Ты могуч — среди пустыни дай мне, слабому, оплот.
Хлеб небесный, хлеб небесный, напитай меня, прошу…
Уже в основательном подпитии я рассказал Дэйву про Марию, про то, как я по ней скучаю, о ее страсти ко мне и моей страсти к ней, о том, что в постели с ней никто не сравнится. Рассказал, как трудно распознать шелест крыльев истории, и о том, как Мария бросила меня, не сказав ни слова, как раз тогда, когда я меньше всего этого ожидал. Я рассказал о Ковчеге, о Нгома, который стерегут двенадцать львов. Рассказал о Рувиме, о том, как он мечтал принести народам мир и подарил мне шанс выполнить эту священную миссию, а я все провалил. Я рассказал и о великолепном Дауде, таком образованном и таком сумасшедшем, который тоже много привнес в мой поиск, а еще — о кознях Моссада. Я рассказал, что уже двадцать лет охочусь за блуждающими огоньками.
— Слышал про блуждающие огни? Это такие огоньки… Они уводят людей с проторенных путей — по всей Англии и Уэльсу — в топи и болота. Именно туда я и угодил: в самую чертову трясину. Понимаешь, Дэйв, я попросту убил уйму времени. Теперь-то я понимаю. В тысяча девятьсот сорок девятом году Нгома точно был в этом чертовом Булавайо, а потом взял и пропал. Вот можно ли представить, чтобы что-то исчезло — взяло и исчезло — из Британского, черт побери, музея? Что-то такое важное, вроде этой штуки, которая может потрясти мир? До чего же дурацкая страна!
И я нетвердой рукой потянулся за стаканом.
— Ты немного не прав, парень. — Дэвид фыркнул в свое пиво. — Здесь, понимаешь ли, была какая-никакая войнушка. И все тогда шло наперекосяк. Мы-то делали, что могли, даже для музеев черных. Знаешь, я этого никогда не понимал. Старый колониальный режим придавал всякой африканской чепухе колоссальное значение. Уж не знаю почему…
