Николай Гайдук - Волхитка
– Якорь! Быстро! – рассвирепел капитан. – Что чешетесь!? Уже как на телеге едем – по земле!
Разматывая цепь на барабане, заскрежетала лебедка: ржавые звенья через клюз поползли, повизгивая. Якорь многотонной бомбой вскинул воду – глухо толкнулся в каменное дно, распугавши какую-то рыбёшку; серебристая стайка сверкнула под бортом.
Строптиво двигаясь вперед, натягивая цепь, «Новая Россия» громоздко развернулась и встала против течения.
– Шлюпки на воду! – скомандовал капитан. – Волков! Старшим пойдешь с первой партией!
– Понял. Иду… – отозвался Василий.
И засмотрелся на золоченые главы белого стройного храма. Утреннее солнце занялось над колокольней: кресты, озаренные светом, и луковицы горели празднично; облака, бредущие нестройной вереницей, ненадолго скрадывали свет, позолота мгновенно гасла, будто хищная рука её сдирала.
– Волков! Мать твою! – рявкнул боцман над ухом. – Что было сказано?!
– А? Что?.. – Моряк, будто спросонья, головой встряхнул. – Бегу…
Под бортом шлюпка поджидала. Две пары вёсел взлетели вверх, курлыкнули и распороли волну.
Сидя на румпеле, молодцеватый Василий, русый, крутолобый, с волевым лицом, взял чуть выше – всё равно течение снесёт. Несколько минут он правил на причальный брус под берегом, потом поднял глаза, опять уставился на Белый Храм, и обо всем забыл…
Что это с ним сегодня? Мало ли он видел церквей и белых храмов на Руси и за далёкими пределами? Он успел побродить по морям – дай бог каждому. Он чудо света видел, и не одно. Только что такое чудо света? Во всяком чуде есть изумление, но нету преклонения, как, например, перед вот этим белым храмом, который словно бы знаком уже давно…
Шлюпка, разрезая встречную волну, подбежала к берегу и, поскольку рулевой не предупредил гребцов, – сильно клюнула кованым носом в деревянный брус: моряки, сидящие за вёслами спиной к причалу, повалились друг на друга, закричали вразнобой:
– Васька! Волк тебя кусай! Заснул?!
Смущённый парень ступил на берег, покрытый жёлтым спорышом, клевером, присыпанный красным кленовым и берёзовым палым листом, захрустевшим под башмаками.
Ступил моряк на берег – и солнце неожиданно из-за облака проглянуло. Конечно, это было простое совпадение, но всё-таки Волков не мог не отметить: первые шаги по берегу словно озарились яркими лучами.
Поднявшись на пригорок, он увидел россыпь тёмных сиротливых изб, словно сбежавшихся со всего острова к белому храму… Необъяснимое, странное чувство, мистическое что-то, неведомое ранее, заставило его остановиться, дрогнуть сердцем и подумать, что когда-то он уже был на этом острове. Был!.. Он уже видел этот Белый Храм, тёмные избы на бугре, огороды, зелёное поле озимых, квадратной заплатой лежащее возле проселка… Он всё это видел! И даже как будто ходил по этой старенькой дороге, вьющейся между скирдами… Когда ходил? В другой какой-то жизни? Или во сне? Или что это такое? Что за наваждение? Он как будто знал и всей душой любил эти простые, милые картины, только в далёком далеке отшибло память: сколько ни мучайся теперь – не вспомнишь…
14Собаки лаяли во всех концах Сторожевого, слышался женский плач, глухая ругань мужика, скрип тележных колёс и фырчанье лошадей.
От Свято-Никольского храма с пригорка накатом шли к обрывистому берегу тяжёлые подводы, громыхая на колдобинах. Парни с парохода, краснея от натуги, покряхтывая, погрузили первый сундук, по бокам украшенный прорезным каким-то старинным кружевом с белой, зелёной и голубоватой эмалью; по центру каждой прорези – золотой цветок тюльпана с камнем-изумрудом в виде капельки росы.
Шлюпка отчалила к пароходу. Вторая – порожняком – бежала ей навстречу, управляемая пузатым боцманом, облаченным в грязный тельник, черный флотский френч без пуговиц – всё равно не сходится на животе.
Василий Волков, широко расставив ноги в матросских грубых башмаках, продолжал стоять на берегу, наслаждаясь ароматом подстывшей земли, по-осеннему грустным, горьковатым от прелого листа… Волков растерянно улыбался чему-то и не мог насмотреться на храм… Стая ворон кружилась над крестами, над золотом высоких куполов. Горланя, снижаясь, вороньё расселось на кривых деревьях, словно специально растущих возле храма, – подчеркнуть прямизну его, устремленность в небо.
Боцман Ярыга выбрался из шлюпки – рыжеватый, грузный бывший флотский комиссар, у которого «полное пузо всяких матерков».
– Волков! Ты какого тут… – сразу начал он комиссарить. – Стоишь, ворон считаешь на колокольне! В рот и в нос ей табаку и перцу! Тебя зачем отправили сюда?!
Раньше Волков затыкал боцманскую глотку – до кулаков порою доходило. Но сейчас только молча зыркнул на Ярыгу и пошёл враскачку – помогать морякам.
Не дождавшись привычного отпора, боцман осёкся посредине гневной речи, поправил именной старый маузер, в деревянной обшарпанной кобуре болтающийся возле колена.
– Скоты, якорь на ногу! Мать вашу и батьку! – продолжал Ярыга чехвостить по привычке, глядя вослед моряку. – Распоясались, дальше некуда! Стоит… приехал к тёще на блины!
Деревня шумела, охваченная нездоровым азартом одних её жителей, горем и паникой – других и бесовским разгулом остального люда.
Сменяя друг друга, всё новые и новые подводы подъезжали из глубины Сторожевого; телеги были приготовлены заранее.
Волков, будто заводной – бездумно, тупо, яростно – хватался за медные и подсеребренные литые ручки сундуков, плечо подставлял под железный, в тело врезавшийся угол. Не обращал внимания на тяжесть, от которой ноги в прибрежный песок уходили по щиколотку. Работал на совесть: напрягался хребтом, всеми жилами.
Внешне всё было нормально – трудится моряк. А вот внутри…
Сердце его, душа, изумлённые, ошалевшие с первой минуты, как ступил на остров, не могли успокоиться… В конце концов, он бросил какую-то громоздкую поклажу. Да так «удачно» бросил – чуть не покалечил моряка, работавшего в паре с ним.
– Ты что? Охренел? – рассердился напарник, пританцовывая на одной ноге – вторую чуть сундук не оттоптал.
– Да что-то у меня… – Василий, не договорив, махнул рукой. – Прости, браток…
Он растерянно побрел от шлюпки – опять же глядя на Белый Храм. Глядел и медленно шагал вдоль берега. Поскользнулся на гладких камнях и упал на мелководье, где плавали красно-жёлтые кораблики листьев. И, вместо того, чтобы выскочить мигом, он как-то странно замешкался, продолжая пялиться на Белый Храм…
Парни из команды расхохотались.
– Волк! – закричали. – Ты что? Решил рыбешку половить хвостом?
– Ушица нынче будет, братцы!
– Ага! Из-под хвоста!
– Вася, дуй на пароход, сушись, – посоветовали.
– Куда – сушись? Куда?! – разбушевался подоспевший боцман. – Под завязку нагружено! Утопить хотите народное добро? Под трибунал отдам! – грозился Ярыга, машинально расстёгивая кобуру. – Эй, на веслах! Отчаливай! Без разговоров! На ветерке просушится… моряк в пеленках!
И вновь он промолчал на боцманскую ругань. Стоял, отряхивая брюки сзади. Сконфуженно улыбался.
Седая попадья – старуха Боголюбина, – со слезами на глазах наблюдавшая за погрузкой церковного добра, подошла к причалу. Печёным яблоком желтело маленькое дряблое лицо, прикрытое чёрным платком.
– Человек мокрющий, а оне… торгуются, как бесы на базаре! – возмутилась громко. – Небось не лето, застудиться можно!
Пожилой деревенский возничий Кикиморов, отъезжая от пристани, придержал коня и, обернувшись, подсказал:
– Михеевна, ты вместо того, чтобы корить, взяла бы моряка да обогрела.
Попадья отмахнулась, сердясь на Кикиморова, охотно и даже с удовольствием помогающего опустошать приход.
– Езжай, советчик. И без сопливых склизко.
– Вот они и падают, потому что склизко, – ловко парировал Кикиморов и с оттяжкой жиганул коня кручеными вожжами. – Но, дохлятина!
Когда его телега медленно отъехала, скрипя немазаной ступицей, старуха Боголюбина сказала моряку:
– Внучек, ступай, родимец, к нам… – Она рукою показала. – Вон, крайняя изба стоит, листвень под окном. Ступай. Посушисся.
– Бабка, – плутовато скривился боцман. – И не стыдно завлекать в избу такого молодого, неженатого?
Попадья вздохнула, губы вытерла концом платка.
– Э-эх, родимец! Уж ты-то, видно, стыд свой дома кинул, так говоришь со старыми… Бесстыжий.
Ярыга запрокинул узколобую голову на крепкой красноватой шее и расхохотался, колыхая полосатым пузом.
Волков двинулся к нему, пообещал, каменея лицом:
– Ты допросишься, поганая кишка! Я тебе выпишу!
– Но-но! – Боцман попятился и поймал болтающийся маузер за рукоятку. – Иди, суши пелёнки, а то я живо решку наведу. Да гляди там старушку не тронь, а то я знаю вас… кобелей борзых!
Матрос побледнел. Схватил первый попавшийся булыжник, валявшийся под ногами. Шагнул к Ярыге и уже руку для удара в сторону отвел…
