Николай Гайдук - Волхитка
За деревьями горел костёр – издалека заметно.
Кабардинец побежал бойчее, но сверху откуда-то вдруг свалился верзила, сверкнув секирой, – путь загородил.
– Эгей! – басовито рявкнул. – Кто шарашится?!
– Свои! Исчезни! – ответил верховой, подымая коня на дыбы.
– Свои все дома. И гостей не ждем…
– Разуй глаза, кикиморово семя!
– Ярыга? Младшой? Богатым будешь, не узнал! – Опуская секиру, стражник посторонился. – А кто это с тобой? Дите? Пацан? Где взял?
– Родил!
Костёр пылал среди поляны, озаряя избушку, прилепившуюся возле реки, на краю отвесного обрыва. Люди полукругом сидели у огня. Что-то ели, пили; пустой полуквадратный штоф валялся неподалёку. Полупудовая железная булава на траве мерцала шипами, похожими на звериные зубы.
Ярыга-младший ухватил мальчишку за воротник, молча сдёрнул и швырнул на землю. Грибоня по-кошачьи изловчился в воздухе – брякнулся на четвереньки.
– Принимайте поповича!
– Фу-у, как ладаном запахло!.. Завоняло…
Разбойники загоготали, как стая всполошившихся гусей. Шомпола, воткнутые в землю у костра, блестели красноталовыми прутьями. Литровая бутыль просвечивала кровянистой жаркой жидкостью, обжигающей нутро: каждый, кто отхлебывал, сипел перехваченным горлом, царапал пуп и торопливо нюхал аржаную корку, либо свой замызганный рукав, или надкусывал яркое яблоко, украденное с Древа Жизни.
– Что окромя поповича принёс? – выпытывал Ярыга-старший, сидя у огня на волчьей шкуре, листая какую-то пухлую старинную книгу.
– Хреново, батя. Бестолку. Чуть солдатам в лапы не попался. А вы, гляжу, не зря сходили? Празднуете?
– Греемся. И изнутри и снаружи, – ответил батя и швырнул в костер священное писание. – Хорошо горят, заразы. А может, и поповича заодно зажарим?
И опять загоготали у костра, пуская по кругу бутыль. Ярыга-младший сладко зевнул – в бороде открылось огромное дупло, утыканное крепкими зубами. Сняв седло с кабардинца, он стреножил коня за избушкой, увидел груду свеженаграбленного: книги, иконы – всё пойдёт в огонь.
Вернувшись, прилег на шкуру, отхлебнул из деревянной кружки и задумчиво уставился на пламя, пожирающее Библию; белки багрянились – взгляд страшен.
– Отлично поработали! – мрачно позавидовал. – Но и я не промах! Эй, Грибоня! Иди сюда, грибона мать… На, лопай!
Мальчик взял горячий кус. Руки погрел.
– Мясо?.. Ему титьку надо, – подсказал мужик.
– У кобылы пососёт. Или вон к волчице в яму посажу, – пообещал Ярыга-младший.
Затем Грибоню заставили пригубить из кружки. Глоток вина ударил в голову и под хохот хмельной компании, качаясь и мыча, он залез куда-то в шкуры и забылся.
Костёр, оставленный без внимания, выдыхался, постреливая стынущими угольками. С небес на землю, на вершины гор, спускались крупные звёзды и, как всегда в полночный час, река ревела под обрывом громче прежнего, плескалась и тащила за собой пудовые литые валуны… А в низовьях, где вода потише, посмирённей – мороз уже выковал первую, серебрецом сверкающую, заберегу.
* * *Проснулся Грибоня в избушке. На нарах, на полу вповалку спали разбойники, ворочались под шкурами, храпели и рычали, как зверюги в норах. Слабо синело оконце, прорубленное в сторону реки.
Грибоня вышел. На крылечке замер.
Первый снег упал в предгорьях на рассвете – обсахарил округу. Воздух – чистый, звонкий. С берёзы тихо снялся лист, вертухаясь и скользя перед глазами, упал на снег, заманчиво желтея медовой печенюшкой.
Нарядная, как баба на базаре, и такая же скандальная, кедровка появилась на поляне, «руками» размахалась и давай базланить – то ли на Грибоню, то ли на коней, пришедших к водопою; под копытами у них ручей дымился и похрустывали слюдяные льдинки.
Ярыга-младший, распахнув глаза, ворчливо обругал кедровку, помешавшую спать. Глянул за окно и хмыкнул: попович в грязной и помятой рубашонке стоял серым гусёнком на снегу, красную ногу под себя поджимал и, запрокинув голову, наблюдал беличьи игры на сосне: ловкий зверёк скользил по сучьям, весело цокал и замирал, настороженно следя за своим проворным дружком. С веток падал потревоженный снег на мальчишку; забываясь, он улыбался.
Нехотя поднявшись, Ярыга-младший двери пнул, открывая.
– Попович! – приказал с порога. – Тащи дрова! Работай! Кончилась твоя лафа у мамки под подолом!
10…Долго ли, коротко – лет, наверное, десять жил Грибоня, бедовал, в беловодских неприступных горах среди людей, привычками и нравами похожих на волков и носивших волчьи шкуры – кто поверх одежды, кто на голом теле.
Шкуры добывались варварски.
На болотах за рекою – волчьи гнёзда: летом грязь у водопоя затоптана лапами, напоминающими четырёхпалый кленовый лист. Хорошо умея выполнять подвывку, на которую по вечерам откликались голодные волчата, разбойники находили зверёнышей, надрезали на задних лапах сухожилия либо ломали ноги, выкручивали суставы, а то и глаза выкалывали – чтобы не убежали с гнезда. Осенью, когда подросшее зверьё вылиняло, – вот тогда и убивали; частично обновляли шкуры на плечах, частично волокли в деревню на продажу или на прилавки беловодской ярмарки. Шкурятничество это оплачивалось водкою – добрым десятком вёдер.
Волчья шкура была и у мальчика.
В самую первую осень, когда он появился среди людей-волков, утром пошли по снегу к волчьим логовам, назад вернулись в сумерках, таща за собою убитых зверей, хвостами заметающих следы на чернотропах…
С той поры запомнился Грибоне красный снег, будто поляна спелой земляники в соснах за болотом, слепой недобитый волчонок, оскалясь, бешено рыщет в деревьях, бьётся мордой о стволы и падает, выхаркивая кровь. «Бей! – натравливали мужики. – Бей, а то съест! Он любит поповичей!» И Грибоня молотил тяжёлой палкой. И плакал – от страха и жалости, когда волчонку выстрелили в рот, чтобы шкуру не портить.
Подобные охоты были ежегодными, и Грибоня перестал бояться зверя. Более того: он и себя теперь считал волчонком. Ярыга-младший это ему внушил. Ты, дескать, родился в волчьем логове; нашли тебя, глаза хотели выколоть и шкуру содрать, но пожалели: живи, братан; тайга большая, всем места хватит.
Несмышленыш верил и, пожирая мясо у костра – даже сырым не гнушался! – рычал от удовольствия, подражая матёрому зверю, и мог за руку цапнуть, если кто-нибудь, шутя или всерьез, пробовал пищу отнять.
– Ты смотри, что он, сучонок, делает! – изумлялся тот или иной разбойник. – Чуть не до кости!
Не кусал он только Ярыгу-младшего, хозяина своего.
Жили воровством и грабежами на больших дорогах. Забывая себя, своё имя, подрастающий волчонок скоро притерпелся к человечьей кровушке, сердце «шерстью обросло», душа подвяла, как весенний лист, опаленный пожаром. Губы «волчонка» собрались в тугой комок. Хищноватым сделался сухой прищур; рано забыл, что такое слеза, и рано узнал, что такое «мальчики кровавые в глазах»; во сне душили красные кошмары: волчьи лица, человечьи морды – всё перемешалось…
И только иногда среди всего ужасного – прекрасное видение преследовало отрока.
Белый-белый, на мираж похожий, храм во ржи маячил, то поднимаясь в небо, превращаясь в облако, то становясь на землю, тревожа душу серебристо-призрачным звоном колоколов… Виднелась тихая дорога в поле среди ржи, напоённой солнцем. В тёплой пыли тонули его косолапые «лодочки» – оттиски босых ступней. Чёрный ворон, от жары и жажды распустивший крылья по бокам, стоял на росстани, клюв расщепил и каркнул, показав багряным бархатом покрытый зев. Мальчик прогоняет ворона и входит в рожь, где перепелкино гнездышко, маки, васильки, стрекозы… И плывёт, плывёт над ним, разливается безбрежный благовест… И образ Беловодской Богородицы, помогающей всюду и всем, плывёт над ним, снижается. Женщина в белом длинном сарафане осторожно берёт его за руку, тихо и нежно ведет по земле и выводит к большому прямому пути, с которого сбилась душа.
Он бледнел во время этих сновидений, стонал и, проснувшись, не скоро мог сообразить, где находится. Мрачно смотрел на волчьи шкуры, на Ярыгу-младшего и старшего, испытывая к ним глухую ненависть, и думая: не сбежать ли?
Однажды он предпринял горячечную глупую попытку, и тут же был схвачен и жестоко избит – кровью харкал.
– Если ещё раз рыпнешься, – предупредил Ярыга, – я глаза тебе выколю, падла.
«Всё равно убегу!» – думал он.
Но время шло… Призрачный бой колоколов стихал во сне, и догорал, как свечка, Белый Храм в запредельной, человечьей памяти «волчонка».
11Поднабравшись ума, силы и сноровки, не желая «с волками жить по-волчьи выть», отчаянный отрок сбежал от хозяина.
Поначалу приютился в беловодском городке, где легче затеряться, если начнут искать. Фокусы показывал на ярмарках. Затем подружился с цыганами, воровал чистокровных коней, за которых, если попадешься, пришибут на месте, а не попадёшься – озолотят покупатели. Играл краплёной картой и всё пускал на ветер: деньги – мусор…
