Николай Гайдук - Волхитка
Иван Персияныч вытащил клинья из задних колёс, и телега с бодрым перестуком по камням вкатилась в деревню.
Олеська уже засыпала, утомленная дорогой и впечатлениями, и смутно вспоминались потом лишь огоньки в переулках, собачий брех и тишина чужого тёмного двора; над головою в соснах царапался прохладный ветер, ветки сорили хвоей, и дребезжала где-то золотистая пластина сосновой коры.
Ночью снились ей высокий Белый Храм во ржи, покинутое Займище приснилось.
* * *Поднялись рано. Солнце ещё было за горизонтом.
Иней приукрасил незнакомую деревню и дорогу – без единого следа. Заревой морозец выстудил воздух до звона, до прозрачности на много верст.
Впереди, над нижней кромкой неба, сверкал огарок месяца, точно серьга покойного прадедушки. Заиндевелые стройные берёзы на пригорках представлялись далёкими белыми храмами, сменяющими один другого. Яркие стаи снегирей казались яблоками на волшебном – и зимой и летом цветущем – Древе Жизни.
Впереди светало – солнце выходило на простор поднебесья.
Окружал Олеську огромный загадочный мир.
И хотелось верить: счастье поджидает впереди.
БЕЛЫЙ ХРАМ ВО РЖИ
баллада
«Кто станет монастырь сей и монастыря того людей обидеть, не буди на нём милость божья ни в сей век, ни в будущий…»
Монастырская грамотаИюльским безоблачным полднем воздух от зноя звенел как пчела-медуница и даже сквозь рубаху жалил путника; на полянах за дорогой солнечный удар валил цветы и обескровленные травы; на огородах семечки в подсолнухах пощёлкивали, зажаривались, как на сковородах, и осыпались в картофельную ботву.
Солнце над просторами – как золотым ключом своим лучом – открывало потайную глубь земли и доставало миражи, один другого краше; призраки манили, завораживали угорелых путников, обещая райские дворцы, фонтаны, кущи… И обманывали: стоило приблизиться – мираж беззвучно лопался мыльным цветным пузырем.
А вдалеке поджидали новые видения.
Выйдя на пригорок, путник видел поле, Белый Храм во ржи. Мираж стоял, как на ладони, на ровном острове. Воздух, пахнущий ржаным горячим колосом, шатался впереди, коробил очертания храма. Подбив рукою свет, секущий изумлённые глаза, путник боялся моргнуть; стоял, не верил чуду, ждал: вот-вот белый призрак оторвётся от земли, а вслед за ним и остров, наверное, исчезнет, и река.
Но с каждым шагом путника – молочный цвет, разлитый по-над полем, густел, тянулся вверх и приобретал черты реальности.
Храм словно опускался с поднебесья на остров, за которым две светлые реки – Летунь и Вия, сбегая с голубых предгорий, шумно заплетаются в большую волнистую косу.
2Тень, вода, прохлада – всего было вдосталь на острове, и поневоле с губ срывалось: «Слава Богу!..»
Стрекозы в воздухе висели маленькими светлыми распятьями, длинной свечой лежало на воде под берегом отражение белого храма; юродивый старик сидел на паперти, голубей кормил крошками; сизари давно освоились: поклёвывая хлеб, взлетали на плечо юродивого, крыльями лупили по ушам; старик улыбался – щекотно.
Возле храма – крестильный домик, просфорный корпус, какие-то хозяйские постройки. Богомолки в чёрных ситцевых платках, обихаживая сад, словно порхали по воздуху – мягкая почва прятала шаги. В глубине за деревьями – скромный церковный погост: яркие антоновки над старыми крестами наклонились, кусты сирени, дикая ранетка; могильный тлен и запах сада перемешались; воздух сладковатый, с тонкою горчинкой.
Время всегда здесь текло незаметно; так бывает только в тех местах, которые находятся в объятьях вечности.
Солнце, удаляясь, уменьшалось до размеров золотистой антоновки. Затихала суета в полях, в предгорьях. И раздавался звон колоколов, зычно зовущий к молитве.
Народ, оставляя дела, приходил и приезжал к вечерней службе. В просторном, гулком, серебром и золотом обряженном храме – среди устоявшихся запахов ладана – появлялся тёплый запах поля, скошенной травы… Свечи, колеблясь, потрескивали: огонь отражался и множился в богатых окладах и создавал ощущение солнца, сияющего за иконостасом.
После трудового дня, собравшись вместе, люди, чувствуя плечо друг друга, душу, были в храме не толпою – миром.
И не случайным был призыв священника:
– Миром Господу помолимся! Помо-о-лимся! – басовито растягивал он это слово, троекратно повторённое.
И молились миром – усердно, самозабвенно: из-под купола устремлялась куда-то в звёздный космос энергия большого человеческого духа, рожденная верой, надеждой, благими помыслами.
Так проходила служба тут. И вечерняя служба, и утренняя. И всенощные бдения свершались тут, начинаясь торжественным открытием Царских врат, величавым появлением священника и диакона, которые молча кадили престол и весь алтарь – синий туманец кадильного дыма так странно клубился в глубине алтаря, словно бы там на несколько мгновений возникал призрачный образ Беловодской Богоматери.
И всегда звучали здесь колокола – высоко и широко раздавались по-над землёй. Голуби, шалея от звона, гроздьями слетали с колокольни, кружили над крышами села, над рекой, набирали высоту и, уходя в зенит, разыгравшись, бултыхались через голову.
И частенько рядом с пожилым сутулым Звонарёвым на колокольне стоял подросток – сын. Осваивал премудрости колокольного боя.
– О чём гутарят подголоски? Забыл? – допытывался звонарь. – Ты сюда смотри, а не на голубя. Голубь за тебя звонить не будет. Чуешь?
У звонарей была своя наука, своя премудрость. Звон, казалось бы, штука священная, а звонари придумали, бог знает, что; подросток поначалу даже посмеивался, покуда подзатыльник не заработал от тятеньки.
И вот теперь парнишка вполне серьёзно слушал подголоски, которые заливисто спрашивали:
– По-чём трес-ка? По-чём трес-ка? – И те же подголоски бойко сами себе отвечали: – Три ко-пей-ки с по-ло-виной, три ко-пей-ки с по-ло-виной!..
А басовитый богатырь мрачновато гудел:
– Врёшь, врёшь! Пол-торы! Врёшь, врёшь! Пол-торы!
Отчётливо расслышав голоса колоколов, подросток, забываясь, улыбнулся, но тут же сдвинул брови, посмотрев на тятеньку.
Звонарёв, уступая место ученику, отдал ему веревочные «вожжи», привязанные к звонким языкам.
– На, сынок, попробуй. Узнай, почём треска.
3Свято-Никольский храм на острове появился необычайным образом.
С легендарных времен Ермака – после походов на Сибирское ханство – появилось тут село Сторожевое. Даже не село – острог. Дворов на двадцать, тридцать. Окружал селение глубокий ров, наполненный водой; высокий вал земли, ощетинившейся острыми кольями; крепостная деревянная стена, иссечённая стрелами и проконопаченная пулями.
Давно уже отпала необходимость охранять излучину от кыргызов, татар и монголов, набегающих из-за перевала и со степей. Годы притоптали землю на буграх, рухнул подъёмный бревенчатый мост; глубокий ров с водой оплыл, зарос черёмухой и тальниками, обзавёлся лягушками. Только стена продолжала стоять, вздёрнув на дыбы сторожевые башни по углам. Солнце, морозы и ветры задубили чёрную лиственницу – не по зубам ни топору, ни пламени.
Бережливые крестьяне присмотрелись к этому добру: по брёвнышкам начали раскатывать для хозяйских нужд. И вдруг нашли однажды в листвяке дупло, забитое сучком. Человек, наверно, восемь было – помогали друг другу.
Ануфрий Кикиморов, рыжеватый, молодой верзила, вечно себе на уме, знающийся будто бы с нечистой силой (поговаривали в деревне), вынул пробку, заглянул вовнутрь и его медвежьи глазки вспыхнули.
Стоящие поодаль удивились необычному выражению Кикиморова.
– Что там увидел?
– Кусок смолы… – Ануфрий дрожащим сучком опять запечатал дупло.
– Погоди, – остановил сосед. – У меня вчера малец просил смолы – пожевать.
Подхватив бревно, перевернули: из дупла самородок белкой выскочил в траву; желтая «шерстка» вздыбилась под ярким солнечным лучом.
– Золото! – набросился радостный сосед. – Братцы! Я нашёл! Мне половину! Остальное поделите, как хотите! Уговор?!
– Ты нашёл? Как бы ни так! – нахмурился Кикиморов. – Я тоже не слепой!
– Эгэ-э… – понял сосед. – Значит, ты решил зажилить? Увидел и помалкивает в тряпочку! Мужики, вы слышали? Тогда разделим так: мне половину, остальное вам, а тебе, хмырю, дулю под нос!
Кикиморов топор с земли поднял. Синё, морозно сверкнуло лезвие.
Между ними старший встал – Нестор Иванович Звонарёв:
– Белены объелись?! Дурачьё!
– Отойди, Иваныч. – Сосед ошалело моргал. – Пускай ударит… Неужели ты меня… из-за этого дерьма… решил убить?
Кикиморов затрясся.
– Дерьмо – так отдай! Отрублю половину, остальное делите, как знаете!
И вдруг поднялся ветер и закружил над ними чёрное облачко: недобрую пыль кто-то взвихрил с души и озлобленного сердца, забрал в поднебесные глуби, а вместо этого людей окружило другое – светоносное облако, в середине которого оказался образ Беловодской Богоматери; в руке она держала самородок, пламенеющий маленьким солнышком.
