Генрих Дюмулен - История Дзен - Буддизма
«Солнце и луна — это вечные странники. Так же приходят и уходят годы скитаний. Тот, кто проводит жизнь на палубе плывущего по морю корабля, приближаясь к исходу лет, приобретает выносливость лошади неутомимого путешественника. Странствие становится его прибежищем. В древние времена многие люди умирали в пути.
Какое-то время и я, манимый облаками и ветром, испытывал потребность к странствиям. Прошлой осенью я вернулся с побережья в свою ветхую хижину, расположенную на берегу реки, и, пока я сметал паутину, минувший год завершился. Демон в моем сердце неудержимо побуждал меня перейти границу Сиракавы под туманным весенним небом. Я услышал призыв богов дороги и не смог более работать…»
Итак, поэт покидает свою убогую лачугу и банановую пальму, название которой дало ему имя, вошедшее в историю. Он отправляется в путешествие и посещает многие живописные уголки своей страны. Он поклоняется святилищам, встречается с друзьями и беседует с людьми разных сословий. Повсюду человеческая жизнь является для него высшей ценностью. Повсюду он остается верным сыном Матери-природы. Он исходил страну вдоль и поперек, и, наконец, посох странника выпал из его дрожащей руки, и он берется за кисть и записывает свой последний хайку:
Таби ни яндэ юмэ ва карэно во какэмэгуру
Устав от скитаний
По бесплодной пустыне,
Погружаюсь в сон.
Поэзия Басе многопланова. Не возьмусь судить, определялся ли выбор тем его поэтическими наклонностями или дзэнским мировосприятием. В сферу его интересов входили мелкие зверушки и цветы, ветер и облака, и луна, свет которой отражает водная гладь, сравнимая с сознанием человека. Он видит вселенную в каждой пылинке, в лягушке, в кукушке, в воробье, в стрекотании цикады, в соловье, испачкавшем рисовый пирог на веранде, — во всем и вся он ощущает жизнь Будды.
Судзуки толкует наиболее известные хайку поэта в свете дзэнского опыта. Лягушка, прыгающая в воду, оживляет вселенную, раскрывает последнюю тайну реальности: «Что есть жизнь, как не звук, врывающийся в тишину, звук глупого начала и скорого конца?»
Гундерт переводит хайку следующим образом:
Фуру икэ я О, старый пруд!
кавадзу тобикому Прыжок лягушки
мидзи но ото Заставил воду зазвучать.
Басе стал одним из величайших лириков всех времен. Подобно другим лирическим поэтам, он крайне сложно воспринимается в переводе. Его жизнелюбие и гуманизм выражены в простых стихах, воспевающих радости повседневной жизни. Он глядит на жизнь глазами невинного ребенка. Он любит детей как цветы жизни:
Ко ни аки то «Я не люблю детей», —
мосу хито ни ва Для тех, кто скажет так,
хана мо наси Не расцветут бутоны.
Несмотря на глубокую религиозность, Басе мало интересуется разными формами буддийского учения:
Цукикагэ я Мерцание луны!
симон сисю мо Четыре входа и путей четыре
тада хитоцу Во множестве своем едины.
Его естественная религиозность лишена личностной окраски. В его строках нет и следа безудержных страстей. Люди и их дела остаются вне сферы его видения. Человек по имени Басе полностью погружен в созерцание природы. Он сливается с космосом. Ограниченность его поэтического самовыражения обусловлена натуралистическим мироощущением, которое не позволяет судить о его личных качествах. Человек не может занимать главенствующего положения во вселенной, равно как и не располагает «царской природой» (Грегори из Ниссы), позволяющей подчинить землю его воле.
Человеческая жизнь не имеет решающего значения. Она не может рассматриваться как уникальный, единственный в своем роде феномен, но является лишь мгновением в общем природном цикле. Абсолют также поглощен космическим процессом становления. Не раздираемое противоречиями сознание природы является выражением натуралистического взгляда на мироздание, не сравнимого с личной религией. Именно такой точки зрения придерживался последователь Карла Барта японский теолог Китамори Кадзё, который после анализа аскетизма религиозных чувств Басе назвал их «псевдорелигией», а сам аскетизм — «врагом» истинной религии.
В письме к Кроче Бенедетто, своему другу, Карл Фосслер писал: «Я убедился в том, что монизм всегда приводит к натурализму и интеллектуализму». Дзэн-буддизм, который дистанцировался от монистического интеллектуализма Махаяны, несомненно, вписывается в рамки натурализма. В Китае великие дзэнские наставники эпох Тан и Сун исповедовали натурализм даосской окраски. Благодаря утонченному восприятию природы в Японии дзэн обогатился новым художественным осмыслением действительности, получившим вербальное отражение в творчестве несравненного Басё.
В Японии натуралистическое мироощущение не является исключительной прерогативой приверженцев дзэн.
Несмотря на конфуцианское воспитание, выдающийся просветитель и предтеча Реставрации Мэйдзи Иосида Сёин (1830–1859) перед смертью нашел в себе силы вернуться назад, к природе. В своем послании из тюрьмы он пишет: «Каковы бы ни были суждения других людей, я отдаю себя во власть природы. Я не хочу умирать, но и не отказываюсь от смерти». В качестве одного из первых адептов школы Кокугаку Камо Мабуси (1697–1769), посвятивший свою жизнь обновлению синтоизма, усматривал жизненный идеал в «гармонии с небом и землей», которая осуществляется в соответствии с естественным порядком вещей.
Китамори цитирует популярного современного романиста Нацумэ Сёсэки как последователя аскетического натурализма. Не составляет труда привести другие имена из всех областей религии и искусства. Дзэн не является единственной причиной и, уж конечно, далеко не первопричиной натуралистической тенденции, пронизывающей все сферы интеллектуальной жизни в Японии, но он, несомненно, созвучен чувствам японцев к природе. Вероятно, это стало одной из причин, вследствие которых дзэн пустил глубокие корни на японской земле и породил богатую культурную традицию.
Глава 14 МИСТИЦИЗМ ХАКУИНА
Вслед за Догэном Хакуин (1685–1768) стал величайшим из японских наставников. Его усилия по обновлению школы Риндзай заложили основу для современного развития японского дзэн. С появлением этой фигуры на религиозном горизонте страны некоторые специфичные черты дзэнского учения проявились впервые. Хакуин обладал энергичным характером и был предрасположен к экстатическим состояниям. С помощью особых упражнений он испытал уникальные мистические переживания, о которых рассказал в своих работах. Отчеты об эзотерическом опыте свидетельствуют об остроте его ума, наблюдательности и несомненном литературном даровании. Вероятно, работы Хакуина являются самым подробным описанием мистического опыта в дзэнской литературе. Его личные переживания значительно обогатили учение дзэн. Обширный, но, к сожалению, мало востребованный материал, содержащийся в его писаниях, ставит Хакуина в один ряд с самыми выдающимися деятелями в истории религии.
Жизнь и деятельность[36]Хакуин начал и окончил свою жизнь в маленькой деревушке Хара, расположенной неподалеку от залива Су-руга. Семья его матери принадлежала к приверженцам секты Нитирэн. Отец Хакуина родился в знатной самурайской семье, но после вступления в брак принял фамилию своей жены. Мальчик по имени Ивадзиро был младшим из пяти детей. Несмотря на хрупкое здоровье, он с детства отличался высокими умственными способностями и проявлял несвойственное большинству детей стремление к религиозному постижению. Вид проплывающих над заливом и сменяющих друг друга облаков мог привести его в уныние, и уже к пяти годам он имел некоторое представление о преходящей природе всего мирского. Их дом часто посещал престарелый аскет по имени Кюсимбо, который привязался к одаренному мальчику и убеждал его стать «землей блаженства» для человечества.
Первые духовные впечатления Хакуина связаны с образом его глубоко религиозной матери. Однажды он сопровождал ее в храм, где услышал, как известный бонза толковал писания Нитирэна. Эта проповедь, посвященная «Восьми уровням ада», потрясла мальчика, которому нравилось ловить и убивать насекомых и мелких птиц. Он пришел в ужас, услышав об адских муках, которые уготованы тому, кто совершает подобные деяния.
В течение долгого времени он не мог избавиться от страха, внушенного ему картиной посмертного воздаяния за грехи. Однажды, сопровождая мать в баню, он испытан настоящее потрясение. Чтобы подогреть воду, служанка развела открытый огонь. Разгоревшиеся поленья потрескивали, и впечатлительный ребенок воспринял этот треск как звук бушующих волн и раскаты грома, которые в его сознании ассоциировались с адским пламенем. Он не мог думать ни о чем, кроме адских мук, и умолял мать рассказать о том, каким образом можно их избежать. Мать успокоила сына, пообещав сделать это позднее, когда они будут находиться в чистом месте.
