Татьяна Калистратова - Темная сторона России
Предсказание деревенского сумасшедшего
Свое название деревня Мясной Бор носит с давних времен, а не получила после войны, как думала я, попав в эти места впервые. Несколько десятков лет здесь находилась крупная скотобойня — забивали скот (говорят, деревня называлась вначале не Мясной Бор, а Мясной Бой). Рассказывают, году в пятнадцатом прошлого уже двадцатого века один местный старичок, которого считали за деревенского сумасшедшего, неоднократно повторял, что, мол, это название совсем скоро себя оправдает. И много крови прольется на эту землю, и последующие поколения будут думать, что места эти названы так не из-за скотобойни, а совсем по другой причине. И когда началась Отечественная война, сбылось пророчество деревенского сумасшедшего.
Наслушавшись подобных пугалок, мы наконец-то приехали в Мясной Бор.
Навскидку так посмотришь — лес и лес. Нашли подходящую поляну — уже привычно разбили лагерь. На следующий день примерно определились с местами раскопов и съемок.
Второй день в Мясном Бору
Встали рано, часов в шесть. Собрались и с лопатками, камерами отправились чуть в глубину леса, где копщики планировали по немецким картам раскопать что-то нераскопанное. Потом отправили в лагерь на стоянку одного из помощников оператора за лопатами, и в раскопки включились все.
Мы копали, рыли, расчищали, вытаскивали и складывали — кости, черепа, ложки, кружки, пряжки, солдатские медальоны — наши и немецкие, гранаты, пулеметы, автоматы. Кости и черепа были серо-желтые, в глине и песке. У многих не хватало зубов. Не поймите меня превратно, но, как до недавнего времени владелица стоматологической клиники, я не могла не обратить на это внимания. Маленькое отступление: стоматологи и иже с ними, когда знакомятся с вами, в первую очередь оценивают ваши зубы — их состояние, чистоту и «объем работы». Не шучу, правда. Профессиональное, наверное.
Так вот я, рассматривая черепа павших воинов, смотрела в том числе на зубы. И знаете, что самое интересное? У подавляющего большинства зубы были здоровые, крепкие, без кариеса и удалений. Такие зубы бывают у восемнадцатилетних ребят. То есть можно заподозрить, что в этом лесу, по большей части, семнадцати-восемнадцатилетних пацанов и положили. Только один череп из сорока попался мне с парой пломб и прокуренными зубами, а все остальные — й-эх. Даже подумать страшно.
Вечером у костра все были молчаливы. Странно, если бы было по-другому. Старожил раскопок Николай тихонько перебирал струны гитары и напевал. Это был чуть ли не гимн копателей — «Поисковая инструкция по безопасности № 1»:
Потные ладони вытри о рюкзак:
Свежая воронка позади, чудак!
Видно, рановато ставить в ноги крест —
Коль стукач не выдаст, так свинья не съест!
А ты, раскопавший меня молодец, руки свои береги,
Под землицей лежит командир и отец, и убитые нами враги.
Пулеметной лентой слава по чести,
А тротил — он горький, сколько ни сласти.
Детонатор вредно пробовать на зуб.
И не надо миной барабанить в дуб!
А ты, раскопавший меня молодец, руки свои береги,
Под землицей лежит командир и отец, и убитые нами враги.
За кольцо гранату тянешь из штанов —
Отойди подальше и бывай здоров.
Нервные снаряды Баха запоют,
Если по ним тупо молотками бьют.
Песенка эта поется на мотив известной советской: «Главное, ребята, — сердцем не стареть.» Черновато, однако.
Вскоре разошлись по палаткам. А на следующий день началась моя работа, потому как в лагере случилось аж три истерики. Вот как чувствовала, что надо успокоительного больше брать. С обеда следующего дня ввела непререкаемую норму для всего съемочного состава — пятьдесят граммов микстуры Кватера на человека три раза в день и перед сном добавку. Для особо нервных — «новопассит».
Работали строго по графику: подъем в семь утра, потом завтрак, выход на место — в девять. Возвращались около семи вечера. Копщики копают, операторы снимают, все остальные помогают всем подряд. И кости, кости, кости. Миллион костей и столько же железа. В сутки через руки ребят проходили сотни убитых людей. Они невесело шутили, что, ни разу не глянув в анатомический атлас, наизусть выучили весь скелет, до косточки, и за много лет уже умеют отличить по характерным чертам останков пол.
Переломы, огнестрелы и колотые, рубленые. Вся жестокость войны шла перед глазами непрерывным конвейером смерти. Возвращались, быстро ужинали и зависали у костра, отходя понемногу душой от дневных кошмаров эксгумации. Расходились около часа ночи, и каждое утро, с превеликим трудом отрывая голову от спальника, мучительно заставляли себя выбраться из нагретого плена в суровую реальность зябкого осеннего леса, где надо было копать, снимать, разбирать и отмывать. Карусель смерти вертелась уже неделю.
Да-да, мы уже неделю жили в этом ужасном месте, где постоянно мерещились какие-то шорохи, отголоски, а порой при вечерних посиделках у костра — нет-нет да и мазнет неизвестным запахом табака дешевого, как самосад, или скрипнут сучья под осторожной походкой. А резко обернешься — как силуэты смазанные за ствол дерева шмыгнут. Жутко, в общем. Несколько раз ко мне по утрам подходили наши бойцы — подавленные и какие-то растерянные. Рассказывали, что ночью будто кто-то ходил вокруг лагеря, потом тишина, и вдруг — автоматная очередь и крики боли. Я, к счастью, ничего подобного не слышала, но запах махорки как-то причудился, когда неосторожно присела на замшелое дерево. С этого и началось.
«Все, что было не со мной…»
Я тогда сунулась в раскоп, щупом пробовала землю, и тут на что-то наткнулась. Мы стали осторожно откапывать кости и череп. Я, еще неумелая, саданула по ключичной кости скелета, и меня аж передернуло — будто по своей ключице заехала. Выкопали и скелет, и планшетку из-под него с какими-то полуистлевшими бумагами. После отошла покурить на поваленное замшелое дерево, а минуты через три Николай попросил меня не двигаться — оказалось, что валежина заминирована как раз под моей задницей. Минут за десять разминировали, а после этого меня, не державшуюся на ногах, отвели в лагерь и просто напоили водкой. Да так напоили, что, честно говоря, я не помню, что творила. По рассказам очевидцев, сидела совсем расслабленная и счастливая, что не подорвалась на замшелом дереве, а потом вдруг меня как вырубило, и я качаясь ушла в свою палатку. А часа через полтора там зажегся фонарик, и те, кто заглядывали ко мне, сказали, что я полночи сидела и что-то писала в тетради. Только под утро уснула.
К шести часам вечера меня, проснувшуюся, бережно отпоили бульоном, чаем и накормили «дошираком», который, к слову, шикарно восстанавливает кислотно-щелочной баланс организма после перепоя. Ну и рассказали о моих писательских подвигах в палатке. Сказать, что я туда, то есть в палатку, сразу метнулась, будет явным преувеличением — я туда доплелась и вышла наружу с тетрадкой и ошалелыми глазами.
На тот момент в лагере собрались все.
— А теперь хотите послушать, что я написала сегодня ночью? — спросила я, обращаясь ко всей честной компании. — Только в дурку меня не отдавайте сразу, ладно?
И я начала читать:
«Ух ты, симпатичная девка. В самом соку. Из медсанбата, наверное. Хотя какой медсанбат — меня же убили. Ну тогда наконец-то и меня нашли в этой воронке. Сашку вон уже похоронили по-человечески, Лешу из Ленинграда — тоже, а я тут лежу как дурак, рядом с фрицем валяюсь. А большая у меня воронка, полутонка, наверное, вошла — она так и роет. Меня туда после боя фрицы скинули. Сильно мы их, гадов, достали. Наших всех просто скидывали, суки! А своего не заметили — засыпало его до макушки. Так вот и пролежали мы шестьдесят девять лет бок о бок.
Лето сменялось зимой, зима — летом, а я все лежал тут и лежал. Вокруг — мои пацаны, самому старшему девятнадцать. Я, старшина, для них старик, мне уж тридцать три стукнуло. Как Христос преставился, в таком же возрасте, и тоже за веру пострадал. А те, что рядом лежат, это уже третье пополнение, которое бросают в мясорубку. Сначала был первый батальон, потом второй. Потом на смену им пришли еще три молодежных батальона. Ребятам всем по восемнадцать. Пришли все в новеньких белых маскхалатах. Им не дали даже передохнуть и погнали в атаку. Через полтора часа никого из них уже не осталось. Пополнение прибывало и сразу отправлялось в бой. Но немец из пулеметов их как косой косил. Полегли все. Мясо, одним словом. Перед немецкими позициями все изрыто снарядами и устлано трупами, которые убрать было невозможно. Убитые и раненые падали сверху. Раненые тянулись, ползли, но скоро умирали от ран или замерзали. Живые прятались от огня в воронках или за кучами окоченевших трупов.
Скучать тут не приходится, тут много наших вокруг, да и гансов хватает. Стрелять уже, конечно, не стреляем, но и тушенкой не обмениваемся. Мы ждем приказа, а его все нет и нет. Да и не будет — просрали тот бой наши большие командиры. Мы жрали кору с деревьев, потому как жрать больше нечего, и писали, кто умел, письма домой. От голода люди стали пухнуть. Особенно тяжело его переносили бойцы из пополнения. Мы научили их есть всю органику, которая была вокруг. Один из бойцов нашел замерзшую, вырезанную у давно уже съеденной лошади жопу, отварил и съел, даис товарищами не забыл поделиться. После этого стали есть всё, что случайно находили. Когда совсем стало худо, сожрали нескольких гансов — пара бойцов спирта хлобыстнули и вырезали у мертвяков застывших ляжки. Наш батальон тогда хоть поел нормально. Немцы, зная, в каком положении находятся наши бойцы, вывешивали на проволоку буханки хлеба и кричали: «Рус, переходи хлеб есть!» То же самое они транслировали и по громкоговорителям. Но никто из бойцов, кроме некоторых из западенцев, на эту провокацию не поддался.
