Бхагаван Раджниш - Проблески золотого детства
Я спрашивал его: «В чем причина задержки, Самбху Бабу?»
И он всегда говорил одно и то же: «Как я могу объяснить это? Я не знаю точно, в чем задержка, но есть что-то, что мешает мне».
Я знаю, что это было такое, но он тоже знал это, хотя никогда не признавал, что знает это. И он знал, что я знаю о том, что он знает. Он всегда закрывал глаза, когда я задавал ему этот вопрос - а я упрямый человек; снова и снова я спрашивал его: «В чем причина задержки?»
Он закрывал глаза, только чтобы не встретиться со мной взглядом, потому что это был случай, когда он не мог лгать. Я имел в виду, что он не мог быть адвокатом… лжецом. Но теперь, когда он мертв, я могу сказать, что даже хотя он не был буддой, он был почти буддой, и это я никогда не смогу сказать о ком-то другом. И я оставляю эту особую категорию, почти-будды для Самбху Бабу.
БЕСЕДА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Хорошо. Я снова вспомнил о бедном Зигмунде Фрейде. Он ждал в своем офисе богатого пациента, который, естественно, был евреем. Как вы можете быть богатым и не быть евреем? Психоанализ — это один из самых величайших видов бизнеса, основанных евреями. Они упустили Иисуса, они не могли позволить себе упустить Зигмунда Фрейда. Конечно, он вне сравнения.
Фрейд ждал и ждал, ходя взад и вперед по своей комнате. Пациент был действительно богатым, а психоанализ — это лечение, которое продолжается годами, потому что пока пациент не найдет более красноречивого еврея, он никогда не сможет выбраться из этого порочного круга.
Фрейд снова и снова смотрел на свои золотые часы, а потом, в последнее мгновение, когда он действительно собирался сдаться, появился пациент. Его большая машина появилась на горизонте, и, конечно, Фрейд был в бешенстве. Наконец, машина подъехала к его подъезду, еврей вылез, и когда он вошел в офис, Зигмунд Фрейд был по-настоящему зол, потому что он опоздал на пятьдесят секунд.
Фрейд сказал: «Хорошо, что я услышал, что ваша машина подъехала к крыльцу в назначенное время, иначе я бы начал сеанс в одиночку».
Это профессиональная шутка. Только те, кто занимаются психоанализом, поймут ее. Мне придется объяснить ее вам, потому что никто из вас не является психоаналитиком.
Фрейд пошутил так: «Мне пришлось бы начать сеанс одному», — без пациента. Вы улавливаете смысл?
Я говорил вам о моей странной дружбе с Самбху Бабу. Это было странно по многим пунктам. Во-первых, он был старше моего отца, или, возможно, такого же возраста но, насколько я помню, он выглядел старше — а мне было всего девять лет. Так какая же возможна дружба? Он был удачливым экспертом-юристом, не только в том маленьком местечке, но у него была практика в верховном суде. Он был одним из наивысших представителей власти. И он был другом дикого, недисциплинированного, неграмотного ребенка. Когда он сказал, при той первой встрече: «Пожалуйста, сядьте», — я был поражен.
Я не надеялся, что вице-президент встанет при моем появлении и скажет: «Садитесь, пожалуйста».
Я сказал ему: «Сначала садитесь вы. Мне будет неловко сидеть, пока вы будете стоять. Вы пожилой, возможно, даже старше, чем мой отец»
Он сказал: «Не беспокойся. Я друг твоего отца. Но расслабься и скажи, зачем пришел».
Я сказал: «Я расскажу вам позже, зачем я пришел. Сначала…» Он посмотрел на меня, я посмотрел на него; и то, что случилось в то мгновение, стало моим первым вопросом. Я спросил его: «Сначала, скажите мне, что произошло сейчас между нами?»
Он закрыл глаза. Я думаю, что, возможно, десять минут прошло, прежде чем он их снова открыл. Он сказал: «Прости меня, я не могу понять это — но что-то произошло».
Мы стали друзьями; это было в 1940 году. Только позже, через двадцать лет дружбы, странной дружбы он умер в 1960 году, после двадцати лет дружбы, странной дружбы — только тогда я смог сказать ему, что слово, которое он искал, было изобретено Карлом Густавом Юнгом. Это слово «синхронность»; это то, что произошло между нами. Он знал это, я знал это, но слова не было.
Синхронность означает одновременное существование многих вещей вместе, это многомерность. Это может означать определенное ритмическое чувство; это может означать то, что люди всегда называли любовью; это может означать дружбу; ото может означать два сердца, бьющиеся вместе без ритма или причины… это тайна. Только иногда человек находит кого-то, с которым все совпадает; картинка-загадка исчезает. Все кусочки, которые не складывались, неожиданно сами подошли друг другу.
Когда я сказал своей бабушке: «Я подружился с вице-президентом этого городка», — она сказала: «Ты имеешь в виду пандита Самбху Дьюба?»
Слезы покатились из ее глаз. Она сказала: «Тогда ты не найдешь много друзей в этом мире, об этом я беспокоюсь. Если Самбху Бабу стал твоим другом, тогда ты не найдешь много друзей в этом мире. Не только это: возможно, ты найдешь друзей, потому что ты молод, но Самбху Бабу точно не найдет другого друга, потому что он слишком стар».
Снова и снова моя бабушка будет появляться в моем рассказе, со своим удивительным проникновением. Да, сейчас я вижу это. Повторяя все, я могу видеть, что она видела и оплакивала. Теперь я знаю, что у Самбху Бабу никогда не было ни одного друга, за исключением меня.
Я обычно иногда приезжал в деревню, возможно, один раз в год, или два раза, но не больше. И по мере того как я все больше вовлекался в спою собственную деятельность — или вы можете называть это бездеятельностью… по мере того как я все больше становился вовлеченным в саньясу, мои приезды в деревню становились все реже. На самом деле, последние несколько лет перед его смертью все мои посещения деревни происходили, когда я проезжал через нее на поезде.
Начальник станции был моим саньясином, поэтому, конечно, поезд стоял там столько, сколько я хотел. Они - я имею в виду своих отца и мать, Самбху Бабу, и многих других, кто любил меня - приходили на станцию. Это было мое единственное посещение: десять, двадцать, самое большее, тридцать минут. Поезд не мог дольше стоить, потому что должны были подходить другие поезда. Они ждали перед станцией.
Но я могу понять его одиночество. У него больше не было друзей. Почти каждый день он писал мне письма — это очень редко а писать было нечего. Иногда он присылал просто чистый лист в конверте. Я понимаю даже это. Он чувствовал себя очень одиноко и хотел бы быть со мной. Я делал все возможное, чтобы побыть там подольше, но быть там было для меня настоящей обузой. Только ради него я страдал в этой деревне.
После его смерти я редко, очень редко приезжал туда. Теперь у меня было оправдание — что я не мог приехать, потому что это напоминало мне о Самбху Бабу. Но на самом деле не было смысла приезжать туда. Когда он там был, смысл был. Он был маленьким оазисом в пустыне.
Он совершенно не боялся осуждений, которые сваливались на него из-за меня. Быть связанным со мной, даже в те дни, было не очень хорошо. Это было опасно. Ему говорили: «Вы потеряете уважение всей общины, а именно община сделала вас вице-президентом».
Я сказал ему: «Вы можете выбирать, Самбху Бабу: быть президентом этой глупой деревни или быть моим другом».
Он сложил с себя свое полномочие мэра и свое президентство. Он не сказал мне ни единого слова; он просто написал прошение об отставке, там, передо мной. Он сказал: «Я люблю в тебе что-то, что невозможно определить. Президентство в этом глупом городке ничего для меня не значит. Я готов потерять все, если до этого дойдет. Да, я готов все потерять».
Его пытались отговорить от отставки, но он не согласился.
Я сказал ему: «Самбху Бабу, вы хорошо знаете, что я ненавижу все это президентство, вице-президентство, муниципальные они или национальные. Я не могу сказать вам: «Забери прошение об отставке», — потому что я не могу совершить это преступление. Если вы хотите забрать его, вы свободны сделать это».
Он сказал: «Печать поставлена. Нет смысла возвращаться назад, и я счастлив, что ты не пытался убедить меня».
Он оставался одиноким человеком. У него было достаточно денег, чтобы жить как богатый человек, поэтому, когда он вышел в отставку, он также отказался от денег. Он сказал: «У меня достаточно денег, так чего же беспокоиться? И что такое право? со всеми закон ногтями и постоянной ложью во имя истины».
Он прекратил работать. Это были качества, которые я любил в нем. Не думая ни одного мгновения, он подал в отставку, а на следующий день он ушел из ассоциации. Для него я приезжал иногда в деревню, или звал его к себе, просто, чтобы он побыл со мной несколько дней. Иногда он приходил.
Он был настоящим мужчиной, ничего не боявшимся. Однажды он спросил меня: «Что ты собираешься делать? Потому что я не думаю, что ты долго сможешь оставаться профессором в университете».
Я сказал: «Самбху Бабу, я никогда ничего не планирую. Если я брошу эту работу, то надеюсь, что тогда меня будет ждать какая-то другая работа. Если Бог…» — и помните «если», потому что он не был верующим, это было другое качество, которое я в нем любил; он говорил: «Пока я не знаю, как я могу верить».
