Алексей Ксендзюк - Тайна Карлоса Кастанеды. Анализ магического знания дона Хуана: теория и практика
Как видите, в наркотических экстазах, доставляющих наслаждение, много бреда и нелепостей. С другой стороны, причудливые церемонии духовидцев, использующих психотропные вещества, вызывают удовольствие весьма сомнительное. Это теперь, в кругах гедонистической молодежи Запада, появилось модное выражение nice trip — т. е. "приятное путешествие, совершенное под воздействием ЛСД". А если не «приятное», то кому и зачем оно нужно?
Правда, есть особая категория химических агентов, которые, вторгаясь в нашу психику, совершают совершенно необычную работу. Об их природе и о механизме их действия написано много. Ученые классификаторы объединили эту совокупность веществ в т. н. "группу больших психоделиков". Обычно сюда относят диэтиламид лизергиновой кислоты (ЛСД-25), мескалин (содержащийся в кактусе Lophophora Williamsi) и псилоцибин — яд, выделяемый из некоторых видов грибов.
Прежде всего, "большие психоделики" не особенно радуют нас наркотической эйфорией. Они мало способны вызывать пристрастие и зависимость, но зато превосходят все остальные алкалоиды в области изменения способов человеческого восприятия. Даже то незначительное удовольствие, которое они могут вызвать, связано не с биохимической стимуляцией "центра наслаждения" (как это свойственно опиатам или продуктам конопли), а скорее с расслаблением перцептуального аппарата, что, в свою очередь, может привести к временному «снятию» экзистенциального конфликта. (Кстати, далеко не всегда. Дж. Лилли, исследовавший ЛСД-25, рассказывает по этому поводу поучительную историю. Приняв препарат под тяжелым впечатлением от семейной ссоры, он не только не расслабился, как это произошло бы с любителем морфия, но и впал в состояние "глубочайшей депрессии", чуть не повлекшей за собой бессознательный суицид. — Подробнее см.: Лилли Дж. Центр циклона. Гл. 1–2.) Пример Лилли как раз иллюстрирует уже общепризнанное положение, что "большие психоделики" не служат для удовольствий — они только что-то «делают» с нашим вниманием: это и производит неизгладимое впечатление, наполняя тривиальный до этого опыт яркими и (что особенно важно!) экзистенциально значимыми для личности галлюцинациями.
Мы полагаем, что и здесь имеет место процесс, в чем-то схожий с восточными психотехниками типа «свидетель». Ввиду того, что наркотическое опьянение "большими психоделиками" выражено совсем незначительно, способность к концентрации внимания и свободному манипулированию им мало страдает от получаемой интоксикации. Контроль над осознанием перцепции позволяет проделывать некоторые последовательности интеллектуальных действий, почти не совершая ошибок. Кроме того, есть еще важное отличие — внимание может быть свободно направлено вовне, а не только вглубь себя, как это бывает у ортодоксальных медитаторов.
Впрочем, главный грех измененного состояния сознания, вызванного как психоделиками, так и интроспективным созерцанием, неустраним: внимание опять-таки теряет ориентиры и не способно отличать эндогенные образы (воспоминания, фантазии, ожидания) от экзогенных (сенсорных сигналов, продуцируемых внешней Реальностью). Однако в случае с психоделическим «бредом» у внимания есть выбор; более того, благодаря некоторому сохранению контроля, у него есть шанс все же отличить мечту от Реальности пусть не всегда, не целиком и не достаточно ясно, но и об этом забывать не стоит.
Олдос Хаксли, проанализировав свои переживания после опыта с мескалином (алкалоид кактуса Lophophora Williamsi — великого "учителя Мескалито", как выражался дон Хуан), записал следующие наблюдения, которые, как мы увидим позже, окажутся нам полезными:
"1) Способность к воспоминанию и "последовательному мышлению" уменьшается или совсем исчезает. (Прослушав записи моих разговоров, происходивших под воздействием мескалина, я не обнаружил, что был тогда глупее, чем в своем обычном состоянии.)
2) Зрительные впечатления в значительной степени усиливаются, глазу открывается та чистота восприятия, которая имела место в детстве, когда чувство не было еще автоматически подчинено идее. Интерес к пространственным отношениям снижается, а интерес ко времени падает почти до нуля.
3) Несмотря на то, что интеллекту вреда не наносится, а восприятие становится намного совершеннее, воля претерпевает глубокие изменения в худшую сторону. Принявшие мескалин не видят смысла в каких-либо действиях и находят причины, в обычном состоянии побуждающие их к действиям и страданиям, глубоко неинтересными. Они не могут волноваться из-за этих причин, так как находятся более занимательные вещи, о которых стоит подумать.
4) Эти более занимательные вещи могут переживаться как существующие «вовне» (это было со мной) или «внутри», или в обоих мирах — внешнем и внутреннем, одновременно либо последовательно. То, что эти вещи действительно более занимательны, всем принимавшим мескалин кажется очевидным, если у них здоровая печень и спокойный ум."
Легко заметить, как "ключевые стереотипы" тоналя, его основные идеи дезактуализируются. Тональ «слабеет» прямо на стазах: снижается способность к "внутреннему диалогу" (1); идеи непрерывности, ожидаемости и стабильности теряют свою жесткость и легко «соглашаются» с альтернативными идеями (что мы увидим из описания некоторых опытов Хаксли, приводимых ниже); мотивация действия, порождаемая фиксированным "образом себя" сводится к нулю (3); а пространственно-временная координация, отвечающая за синхронность и полноту описания мира, теряет смысл (2). Кроме того, мы сталкиваемся здесь с тем же явлением — "переполнением информацией" тоналя, — как и в техниках по остановке внутреннего диалога, предлагаемых доном Хуаном. Обо всех вышеперечисленных эффектах можно прочитать и у других ученых, исследующих "измененные состояния сознания". (См. например: Altered States of Consciousness. Ed. by Charles T. Tart. New York. 1972.)
Олдос Хаксли свидетельствует об обогащении своего восприятия так: "Исследователь обратил мое внимание на мебель. Маленький столик для пишущей машинки стоял в центре комнаты. За ним, если смотреть от меня, находился плетеный стул, а еще дальше — конторка. Эти три предмета образовали замысловатую структуру из горизонталей, вертикалей и диагоналей — структуру тем более интересную, что ее невозможно было понять с точки зрения пространственных отношений. Я не смотрел на свою мебель как прагматик, которому нужно сидеть на стульях или писать за столом, но и не как кинооператор или фиксирующий научный прибор. Я смотрел, как чистый эстет, которого интересует только форма и расположение форм внутри поля зрения или на холсте картины. <.. > Вот, например, ножки этого стула — как чудесна их округлость, а их полированная гладкость просто сверхъестественна! Я провел несколько минут (или несколько веков?), и при этом не только созерцал эти бамбуковые ножки, но и реально был ими, или, точнее, находился в них." (Huxley A. The doors of perception.) Гипнотическую, завораживающую глубину обнаружили самые тривиальные вещи: книги, стоящие на полках, собственные брюки, закат солнца над равнинами Калифорнии…
Опыт Карлоса Кастанеды, безусловно, гораздо драматичнее, и, несомненно, дон Хуан приложил к этому руку. Он стремился предъявить ученику более широкий участок спектра Реальности, распахнуть перед ним такие бездны, чтобы его тональ никогда уже не вернулся к своей самоуверенности и самодовольству. В абсолютном одиночестве Мескалито продемонстрировал на кактусовом поле весь груз обусловленности и бессмысленности человеческого тоналя) сквозь обломки которого льется бесценный свет Реальности:
"От каждого пейотного кактуса на поле исходил голубоватый мерцающий свет. Один кактус светился особенно ярко. Я сел перед ним и начал петь ему свои песни. Тут из растения вышел Мескалито — та же фигура в виде человека, которую я видел раньше. Он взглянул на меня. С большим чувством (совершенно необычным для человека моего темперамента) я пел ему свои песни. К ним примешивалась уже знакомая мне музыка — звуки флейт или ветра. Как и два года назад, он беззвучно спросил: "Чего ты хочешь?" Я заговорил очень громко. Я сказал — я знаю, что в моей жизни и в моих поступках чего-то не хватает, но не могу обнаружить, чего же именно. Я смиренно просил его сказать мне, что у меня неладно, и еще сказать свое имя, чтобы я мог позвать его, когда буду в нем нуждаться. Он взглянул на меня. Его рот вы тянулся, как тромбон, до самого моего уха. И он сказал мне свое имя.
Внезапно я увидел отца. Он стоял посреди пейотного поля, но поле исчезло, и вся сцена переместилась в старый дом, где прошло мое детство. Я стоял с отцом у смоковницы. Я обнял его и стал торопливо говорить ему все, чего никогда не мог ему сказать. Каждая мысль была законченной и исчерпывающей. Было так, словно у нас в самом деле нет времени и нужно сказать все сразу. Я говорил что-то совершенно потрясающее, говорил о чувствах, которые к нему испытывал, — что-то такое, о чем при обычных обстоятельствах никогда не посмел заикнуться.
