Дион Форчун - Источник силы
— О, не говори так, Эвелин, — сказал мужчина срывающимся голосом.
— Я не говорю это тебе, Тони, — ответила она. — Я люблю тебя так же, как всегда, но ты не сможешь этого понять, вот в чем беда. Я не упрекаю тебя за то, что ты взял ее, но упрекаю, и горько, за то, что ты ее бросил.
— Боже правый, — произнес Юстэйс умоляюще, ища у мужчин поддержки, — кто может понять женщину?
— И она не упрекает тебя, — продолжал голос, — ни за то, что ты ее взял, ни за то, что бросил. Она любила тебя и она тебя понимала. Она говорит, что ничего другого она и не ожидала. Она осуждает только себя, она не сердится на тебя, но она умоляет тебя вывести ее из затруднительного положения, она просит исправить сделанное зло.
— Чего же она хочет? Я сделаю все на свете, лишь бы она оставила тебя в покое.
— Она говорит, — голос, казалось, проделал длинный путь, как будто она говорила по междугороднему телефону, — что душа, которая должна была появиться на свет через нее и тебя, очень возвышенная душа, по сути, Махатма, как она ее называет. Кто такой Махатма?
— Один из тех людей, кто причиняет неприятности. Не стоит говорить о нем. Продолжай. Что она хочет от меня?
— Она говорит, что благодаря приобретенным ею знаниям в прошлом, она была избрана, чтобы произвести его на свет, а так как он должен примирить Восток с Западом, Восток и Запад должны примириться в нем. Кроме того, он должен появиться в результате большой любви. Я рада, что это была большая любовь, Тони. Это очищает ее от греха и так или иначе делает лучше.
Юстэйс повернулся к нам, потрясенный.
— И так как это большая честь, она требует большой жертвы; она должна была отказаться от любви прежде, чем произведет его на свет. Я думаю, это всегда происходит именно так. Она говорит, что ей предлагали выбор: она могла получить любовь человека из своей среды, дом и счастье, или же это могла быть краткая любовь человека из западного мира для того, чтобы мог получить жизнь великий Миротворец, и она выбрала последнее. По ее словам, она знала, на что идет, но это оказалось тяжелее, чем она предполагала. Она покончила с собой именно потому, что ты ей послал так много денег, так как она знала, что это облегчило бы твою совесть, а она не хотела ничего тебе облегчать.
— Знает Бог, что это не так, — простонал мужчина. — Она отомстила мне сполна. Чего еще хочет этот маленький дьявол?
— Она тревожится о душе Махатмы, — послышался ответ, — и из-за нее она не может успокоиться.
— Чего она от меня хочет?
— Она хочет, чтобы мы взяли эту душу.
— Но, Господи, что она имеет в виду? Метис? Ты… Эвелин, и черномазый? О небо! Нет, номер не пройдет. Я готов скорее увидеть тебя мертвой, чем это. Пусть она забирает своего треклятого Махатму и убирается с ним ко всем чертям!
— Нет, Тони, она не это имеет в виду, она хочет, чтобы мы, ты и я, взяли его.
— О, прекрасно, если мы сможем найти ребенка, конечно: все что угодно, если только ты выздоровеешь. Я пошлю его в Итон и Оксфорд, или Лхасу, или Мекку, или куда-нибудь еще, куда они только могут вообразить, если только они оставят тебя в покое.
— Я не хочу выздоравливать, — послышался голос из глубины подушек.
— Но, дорогая, — ради меня, — ты говорила, что еще меня любишь.
— Я не хочу выздоравливать, но я думаю, я должна, точно так же, как она должна была продолжать жить, хотя и не хотела, ради него.
— Ради кого?
— Ради души, которая должна была появиться на свет, души, которая появится теперь, ради Миротворца.
Последовала пауза. Потом она заговорила опять, и ее голос, казалось, креп с каждой фразой.
— Это будет очень трудно, Тони.
— Пока мы будем вместе, дорогая, мы справимся.
* * *Миссис Юстэйс быстро оправилась от болезни, и радость ее мужа не знала границ. Он все это приписывал Тавернеру, хотя Тавернер был, по сути, лишь наблюдателем этой странной борьбы между жизнью и смертью, которая разрешилась сама собой. Юстэйс, подобно любому человеку, который живет на поверхности вещей и гордится самим фактом своего существования, скоро забыл внутренний смысл всей истории. У его жены была сонная болезнь, и, благодарение Богу, она прошла, чему он искренне рад, и оснований для радости у него предостаточно. Во-первых, пришло повышение по службе, и с должности командира полка он был назначен на один из важнейших административных постов, перешагнув через головы многих старших по званию. Таким же образом, благодаря неожиданной смерти кузена, он стал вероятным претендентом на его знатный титул. И, в-третьих, в довершение его радости, стало известно, что его род на нем не закончится.
Накануне их отплытия мы отправились с ними поужинать. Юстэйс чувствовал себя на седьмом небе, окруженный прибывающими по почте поздравительными телеграммами. Лицо его жены ни разу не утратило спокойного отрешенного выражения, приобретенного после путешествия на другие планы бытия, но в ее глазах не было радости, если не считать удовольствия от получаемого им удовольствия и довольно печальной улыбки, напоминающей улыбку человека, который наблюдает за любимым ребенком, получившим желанную безделушку.
Мы больше не слышали о них до тех пор, пока случайные разговоры не донесли до нас новости.
— Вы слышали о Юстэйсах? — спросил человек в моем клубе. — Он теперь генерал Юстэйс. Их ребенок черный, как уголь. У каждого возникает вопрос, что они собираются с ним делать? Это, наверное, означало бы его отставку, если бы он не обладал столь потрясающим влиянием на мятежников, с которыми никто другой справиться не может. Непонятно, как он добивается такого успеха, не умея с ними ладить и еще меньше их понимая. К тому же, им это нравится. Жаль ее, не правда ли? Невероятно славная женщина. Похожа на святую с витража. Невозможно понять все это.
Несколько лет спустя Юстэйсы опять появились на сцене. Теперь, унаследовав титул своего кузена, он стал баронетом и занимал какой-то высокий пост в индийском правительстве. Кроме того, это был полностью другой человек. Его волосы стали белы, как снег, и его лицо с глубокими морщинами и запавшими глазами противоестественно состарилось. Казалось довольно странным, что леди Юстэйс выглядела изменившейся меньше всех, если не считать того, что стала совсем бесплотной и казалась не от мира сего. Я пришел к заключению, что она ведет очень уединенный образ жизни, не принимая участия в светских делах, которые обычно увлекают многих женщин ее положения.
С ними был ребенок пяти лет, с черными, как смоль, волосами, темно-оливковой кожей, тоненькими ручками и ножками и парой синих, как море, глаз. Это были самые удивительные глаза, которые мне когда-либо приходилось видеть на лице ребенка. Их морская глубина соперничала с их синевой. Хотел бы я знать, что должна видеть душа, глядящая на свой родной Восток западными глазами.
Юстэйс отвел меня в сторону. Казалось, ему необходимо было открыть душу кому-нибудь, кто знает его историю. Показывая на ребенка и его мать, он сказал:
— Вы можете себе представить, что это означает для нас в нашем положении, а? Я беспокоюсь не о себе, — продолжал он, — но это так тяжело для нее. Вечное страдание. Муки, — добавил он.
Я услышал голос матери, обращающейся к Тавернеру:
— Вы тоже это заметили? — тихо говорила она. — Не чудо ли это? Что есть во мне, единственной из всех женщин, чтобы такое заслужить? — Затем, повернувшись к ребенку, она сказала:
— Знаешь ли ты, кто этот человек, дорогой?
— Да, — ответил тот. — Как я тебе говорил, он тоже один из Нас.
— Странный малыш, — сказал отец, гладя сына по голове. — Найдешь ли ты других своих друзей?
Зов моря
— Известно ли вам что-нибудь о стигматах? — спросил мой визави.
Это был слишком неожиданный вопрос в той обстановке, где мы находились, поразивший меня, как выстрел.
Я не смог уклониться от приглашения провести вечер со старым сокашником, который во время войны занимал скучную должность врача в бедном заведении. Должность, для которой, должен я сказать, он прекрасно подходил. И теперь я оказался с ним лицом к лицу за не слишком элегантным обеденным столом в его жилище в большой крепости из грязного красного кирпича, которая была видна на мили вокруг, возвышаясь над серым убожеством южного Лондона.
Я был настолько удивлен, что заставил его повторить вопрос, прежде чем смог на него ответить.
— Известно ли вам что-нибудь о стигматах? Истерических стигматах? — спросил он опять.
— Я видел симулируемые опухоли, — сказал я, — они довольно известны, но я никогда не видел настоящих поверхностных ран, какие предполагаются у святых.
— Чему бы вы могли их приписать? — спросил мой собеседник.
— Самовнушению, — ответил я. — Воображение бывает настолько живым, что оно и в самом деле воздействует на мышцы тела.
