В Фёдоров - Воители трех миров
Спасая похищенное, девушка быстро засунула наполовину почерневшую душу в ноздрю быка. "Тем временем все ближе и ближе слышался бубен великого шамана, звон подвесок на его костюме. Он открыл дверь и, стоя за нею, стал различными заклинаниями умолять старуху отдать кут женщины". В ответ та произнесла, что ничего об этом не знает. Тогда шаман сначала опустился в мольбе на колени, а затем и вовсе "стал просить-заклинать лежа", называя Старуху "милой матушкой" и увещевая в том, что он очень редко просит ее о подобном, что она не должна позорить его перед людьми и делать посмешищем как слепца и глупца.
Но старуха стояла на своем и даже попыталась указать посланнику на дверь. И вот тогда он сменил покорность на гнев, разразился угрозами, "накрутил на свои руки жесткие, как кустарник, железные волосы старухи и начал сильно сечь нагайкой из железного прута. А старухино тело, оказывается, все же чувствовало боль, она учинила отчаянный вопль и крик. Но все же пытатась отпереться. Шаман сек ее еще сильнее". А потом прошелся плетью и по девушке. Не вытерпев боли, она прокричала: "Может, это знает тот парень, что лежит в колыбели!" Шаман ринулся к младенцу, но он мгновенно превратился в булыжник и таким образом ушел от ответа. Девушке снова пришлось подставлять свою спину, и она в конце концов указала на быка. Шаман сунул в его ноздрю свою нагайку, бык чихнул, и кут вылетела в руку шамана. Возмущенный шаман, обличив в пространной речи обманщиц, пригрозил им в случае повторения чего-либо подобного расправиться так, что они "потеряют разум, разрушатся дотла, развеются туманом". Гул его бубна растаял вдали.
Побитая Старуха принялась причитать, пеняя на черную неблагодарность взращенных ею шаманов: "Ведь это, привязывая к колыбели волшебной веревкой, сплетенной из волос с голов семидесяти диких приведений, раскачивая, вскармливая и растирая слюной быка-дракона смерти, сотворяла из них самых могучих кудлатых шаманов, обладающих бессмертной сутью, железным телом, нерушимым скелетом, владеющих семьюдесятью уловками, восьмьюдесятью чарами, девятью десятками оборотничества. И хоть бы один из них подумал, что вот, наверное, наша бедная матушка изголодалась совсем, отощала от голодовки и поднес бы мне хоть какого-нибудь старика или старуху, утолил бы страдания. Где уж там! Вместо этого старший мой сын разодрал мою толстую кожу, пролил мою черную кровь... Раз так, то пусть навсегда прервется мой долг воспитывать великих шаманов!"
Она тут же поклялась огнем своего очага, развязала веревку, спутывавшую шамана-младенца, и "выдула его кут в средний мир", так сказать, навсегда закрыв подземную школу ойунов.
Поэтому Тулуурдаах утверждал, что он был "последним по-настоящему великим шаманом, воспитанным в изначальном месте рождения". И теперь в среднем мире "станут появляться только слабые шаманы, изгоняющие мелких бесов, а также ложные шаманы, камлающие из желания найти пропитание..." Насколько эти заявления соответствовали действительности, мы увидим из дальнейшего повествования.
ВДОХНОВЕНИЕ ОТ СИНИЛЬГИ, ИЛИ ОТКУДА РОДОМ ТАЛАНТЫ
"...На двух врытых высоких столбах лежала колода. Она сверху была прикрыта широкими кусками бересты. Береста голубела и, казалось, вздрагивала, словно лежавший под ней мертвец тяжко вздыхал.
"Это ветром", — одинаково подумали оба, но голубой тихий воздух не колебался. Месяц привстал на цыпочки и никак не мог подняться над тайгой, только лениво поводил серыми бровями. В щель колоды свисал плетью черный жгут.
— Это ее коса... Шаманки-то...
— Черная какая!
Голоса их казались чужими, словно звучали из-под корней тайги. Взглянули друг на друга: лица бледно-зеленые, как у мертвых. Прохор ощутил в груди щемящий холодок. Вдруг, внезапно вскрикнув, они кинулись прочь. Жуткий страх мчал их через тьму и непролазную трущобу, как белым днем по широкой степи...
— Бойе...Проснись, бойе...
Прохор открыл глаза. Склонившись над ним, сидела девушка. Маленькие яркие губы ее улыбались, а прекрасные глаза были полны слез.
— Значит, хочешь уйти, покинуть?
— Да, хочу... — сказал Прохор, и ему стало жаль девушку. — А может быть, останусь. Поплывем с нами.
— Нет, нельзя... Я в тайге лежу. Меня караулят.
— Что значит — лежу? Кто тебя караулит?
— Шайтаны, — сказала она и засмеялась печальным смехом. — Еще караулит отец. — Она совсем, совсем хорошо говорила по-русски, и голос ее был нежный, воркующий.
Прохор взял ее маленькую руку и погладил.
— Как тебя звать?
— Синильга. Когда я родилась, отец вышел из чума и увидел снег. Так и назвали Синильга, значит — снег... Такая у тунгусов вера...
Звезд на небе было много. Но самоцветных бусинок на костюме девушки еще больше. Прохор ласково провел рукой по нагруднику-халми. Грудь девушки всколыхнулась. Девушка откинула бисерный халми и прижала руку юноши к зыбкой своей груди:
— Слушай, как бьется птичка: тук-тук! — Она совсем близко заглянула в его глаза. Нашла его губы, поцеловала. — Бойе, милый мой! — В голосе ее укорчивая тоска, молящий стон.
Прохору стало холодно, словно метнуло на него ветром их мрачного ущелья.
— Вот лягу возле тебя... Обними... Крепче, бойе, крепче!... Согрей меня... Сердце мое без тебя остынет, кровь остановится, глаза превратятся в лед. Не ветер сорвет с моих щек густоцвет шиповника, не ночь погасит огонь моих глаз. Ты, бойе, ты! Неужели не жаль меня?.. Оставайся здесь, оставайся! Я научу тебя многому. Любишь ли ты сказки страшные-страшные? Я — сказка. Любишь ли ты песни грустные-грустные? Я — песня, а мое сердце — волшебный бубен. Встану, ударю в бубен, поведу тебя над лесом, по вольному бездорожному воздуху, а лес в куржаке, в снегу, а сугробы глубокие, а мороз лютый, и возле месяца круг. Ха-ха-ха! Ой, горько мне, душно!
И она заплакала и стала срывать с себя одежду, но не могла этого сделать: словно холодное железо, пристыла одежда к ее телу...
— Бойе! Поцелуй меня жарко-жарко. Брось в костер своего сердца, утопи меня в горячей своей крови, тогда я оживу. Ох, тяжко мне в гробу лежать одной и хо-о-лодно...
Прохору стало жутко.
— Значит, ты шаманка? Та самая, что...
— Та самая.
Словно льдина прокатилась по спине его..." Когда перед глазами пробегают эти строки из "Угрюм-реки" Вячеслава Шишкова, думаю, озноб охватывает любого, читающего книгу. Во всяком случае, лично на меня в юности из всего романа едва ли ни самое большое впечатление произвели именно моменты таинственных видений Прохора Громова, его мистических свиданий с Синильгой. Может быть, случилось это еще и потому, что в "Угрюм-реке" я впервые встретил шаманку в литературном произведении.
Да к тому же не в виде примитивной атеистической карикатуры, а полноценного художественного образа, потрясающего своей пронзительностью, смертельной таинственностью и, как ни странно, ощущением абсолютной достоверности. Не случайно позже подобный метод письма стали называть мистическим реализмом.
И еще. Сцены первых встреч с Синильгой и приведенное чуть дальше описание камлания свидетельствуют о том, что автор многое знал о шаманизме, наверняка не раз и не два воочию наблюдал древние ритуалы. Об этом говорит и его биография. Еще до революции почти двадцать лет Вячеслав Шишков провел в Сибири в качестве техника-изыскателя, забираясь в самые глухие ее места, проходя по местам будущих дорог и речных путей, в том числе исследуя Якутию и Алтай. Данью алтайскому шаманизму стала повесть "Страшный кам" (1920 год), где автор выступил в весьма своеобразной роли, охарактеризованной тогдашней литературной критикой тоже не совсем естественно для большевистскою менталитета: "Прежде всего, писатель не только подверг беспощадному разоблачению изуверство кулаков, учинивших расправу над алтайским шаманом, но и вскрыл всю пагубность религиозных суеверий, с одной стороны, а с другой — осудил позорные, исстари принятые мероприятия миссионеров, насаждавших христианство "крестом и бичом". К сожалению, мне пока не удалось прочитать этой повести, но выходит, что, по сути, Шишков встал тогда на защиту шамана. И в самом поэтичном и еще более раннем его произведении "Колдовской цветок" (1915 год) говорится о "самых страшных, самых могучих" тунгусских шаманах, таких, что "умирать будешь и то вспомнишь". Что же касается Угрюм-реки (в ней по воле автора соединились реальные реки Нижняя Тунгуска и Витим), то происшедшая там трагедия с юным Прохором Громовым, вполне возможно, практически отражает реальность. Дело в том, что в 1911 году сам Вячеслав Шишков едва не погиб в аналогичной ситуации на Нижней Тунгуске, застигнутый ранней зимой за тысячу километров от ближайшего жилья. Спасся он чудом и помощью "верных друзей-тунгусов", которым потом с благодарностью посвятил очерк, повествующий о трагической экспедиции. Может быть, и мистическое общение начинающего писателя с умершей красавицей-шаманкой тоже имело место? Уж больно точно в деталях, нюансах и ощущениях, больно изнутри сделаны эти страницы.
