Альберто Виллолдо - Город Солнца
— Да, — сказал я, ибо кто я такой, чтобы уверять, что ее сила не проявилась в течение последней недели.
— А шалфеем?
— Нет, — сознался я. — Я оставил амулетную сумку дома. Просто забыл.
— Стыдно, — сказал он. — А ведь по вас видно, что она могла вам пригодиться в джунглях.
— Я хочу рассказать вам об этом, — сказал я. — Там что-то случилось, и в Хуайна Пикчу тоже. Я хотел бы узнать ваше мнение.
— Оно ничем существенным не отличается от вашего, — ответил он. А затем он сделал нечто удивительное. При всей его нежности и привязанности, в его поведении всегда присутствовал некий формализм, запрещавший малейшие физические проявления чувств. Поэтому я был так удивлен, когда он наклонился вперед и накрыл мою ладонь своею. Но несмотря на то, что он не привык к этому жесту, в его порыве не было никакой неловкости.
— Я рад, что вы приехали, — сказал он. — Я собираюсь в одну поездку, в экскурсию, и я думаю, что вам захочется присоединиться.
В эту минуту я отправился бы с ним в ту дорогу, по которой Данте ходил с Виргилием, в ад и обратно, так сильны были мои чувства к старику. Но у него на уме было еще что-то, и не менее впечатляющее.
— Пойдемте со мной в Эдем, — сказал он.
Он убрал руку. Его пальцы нашли чашку с кофе, он сделал глоток, не сводя с меня глаз.
— И вы сможете все рассказать мне, — продолжал он. — Вы можете рассказать, как вы выполняли работу, о которой мы с вами знаем, и что произошло с тех пор, как вы возвратились в Перу.
Было мгновение, когда его слова, казалось, повисли над столом. В моем мозгу не было сомнения. Бывают ситуации, которые нельзя пропускать; более того, бывают безусловные Друзья, чьи предложения не могут быть отвергнуты. Эдем? Я не имел понятия о том, что он подразумевает под Эдемом; Антонио всегда выражался изысканно, но редко — загадками.
А затем пузырь лопнул. На истертом каменном пороге кафе появилась с решительным видом владелица Лос-Маркесес. В руке она держала конверт, и когда я поднял голову, она извинилась и сообщила, что на мое имя пришла телеграмма. Она пришла в тот самый день, когда я уехал в джунгли, и хозяйка беспокоилась, потому что не знала, когда я вернусь. За спиной хозяйки пряталась Анжелина, время от времени выглядывая и показывая беззубую улыбку. Это она увидела, что я приехал, и побежала сообщить сеньоре.
Только у меня на службе знали, где я нахожусь; знали и то, что если я использую гостиницу в качестве пункта связи, то лучше послать телеграмму, чем передавать информацию по скверному телефону на скверном испанском. Я поблагодарил сеньору и смотрел на нее, улыбаясь, пока она извинялась. Она вытащила Анжелину из-за двери и пошла через улицу к себе. Я извинился перед Антонио и разорвал конверт. Телеграмма была от матери, отправлена через мой оффис. Мой отец умирал, и мне следовало прилететь в Майами. Я был не очень удивлен, потому что в течение последнего года его здоровье неуклонно ухудшалось. Я объяснил Антонио ситуацию.
— Это серьезно, — сказал он. — Конечно, вы должны быть с ним.
Он поднял конверт со стола и стал рассматривать его с каждой стороны.
— Нет лучшего способа отдать последние почести человеку, чем помочь его душе освободиться от тела. А если это отец, то вам предоставляется священная возможность. Unа орогtunidad sagrada, священная возможность. Только Антонио мог сочетать эти два слова. Конверт все еще был у него в руках.
— Когда вы уезжаете? — спросил я, сознавая, что одна возможность сменилась другой и, пока я буду находиться в Майами, мой старый друг закончит свое путешествие один.
— Возвращайтесь, я буду ждать вас, — сказал он. — Но ведь неизвестно, как долго я там буду. Если он умирает, то это может тянуться долго. И потом семейные дела… Я не могу заставлять вас ждать неопределенное время.
— Вы меня не заставляете, — сказал он просто. — Я помню, как вы ожидали меня, когда заканчивались школьные занятия, и я смог показать вам аltiрlano.
— Но вы же делали мне одолжение!
— А вы сделаете одолжение мне, если пойдете со мной, — сказал он. — Я хотел бы отправиться вместе с вами туда, куда должен пойти один.
Он не притворялся. Я был так захвачен перспективой совместного похода, что не заметил странного противоречия в его предложении. Он положил конверт на скатерть передо мной.
— Это конверт из вашего сновидения?
Мне это не приходило в голову. Это не был тот конверт; он был размером меньше и желтого цвета — хотя с тем же успехом он мог бы им быть.
Впрочем, это был всего лишь сон.
*12*
Все мои вопросы так и остались без ответа, и я улетел в Майами глубоко убежденный в истинности своих опытов, но не найдя им ни объяснений, ни истолкования.
Да и нужно ли истолковывать? Нашим поведением управляет наше осознание. Осознание основывается на чувственном опыте — на согласии наших органов чувств. Мы зависим от пяти поддающихся определению чувств — или от шести, если считать и чувство интуиции. Почти всю свою взрослую жизнь я провел в работе с измененными аспектами этих чувств, изучая сновидение наяву и обычные механизмы восприятия во мне, упражняя шестое чувство. Я могу «видеть» световые энергии, воспринимать состояние других людей — иногда их прошлое и варианты их будущего, — я могу многое узнавать автоматически, без изучения. Все эти способности являются побочными продуктами особого процесса, открывающего доступ к состоянию, которое можно назвать состоянием сознательного сновидения. Этот процесс можно катализировать ритуалами, но он не зависит от них; этот процесс усиливает приобретенную мудрость и способности, почерпнутые из новых, неведомых ранее областей сознания. На Хуайна Пикчу я безусловно обладал способностью всеведущего восприятия, когда ощущал сразу всеми пятью органами чувств. Могу ли я обозначить такое мультисенсорное восприятие названием «седьмое чувство»? Почему нет?
В джунглях я приобрел способность — если не искусство (я не знаю, могу ли я управлять этой способностью, потому лучше называть ее искусством) — воспринимать абстрактные ситуации, в частности воздействие человечества на окружающую среду, в драматическом, пугающе ярком представлении.
Итак, чему же я научился? На Хуайна Пикчу, возможно, просто тому, что существует мультисенсорное восприятие; оно функционирует в таком состоянии, которое по отношению к сновидению является тем же, чем сновидение — по отношению к бодрствованию. И там был случай с кондорами, жуткое ощущение перехода, переселения себя в чужое тело. Это был классический пример шаманского искусства: человек становится животным силы, обретает другую форму и без вреда для себя передвигается в пределах Природы. Мне это продемонстрировала старуха, с которой я шел снегами, хотя я и не понял смысла. Я вообще с трудом верю тому, что там происходило.
А в джунглях? Зачем интерпретировать то, что говорит само за себя? Мне посчастливилось пережить яркую инсценировку моего пагубного влияния на Землю, пагубной роли всего человеческого рода. Это экологическое послание глубоко потрясло меня и заставило задуматься об истоках этого опыта. Безусловно, он не был продолжением моих занятий или желаний.
На высоте 30000 футов над Землей, приближаясь к Майами, я был вынужден трезво взглянуть на приключение в джунглях и признать, что мое чувство экологической ответственности до сих пор не отличалось яркостью; я никогда не позволял заботам об окружающей среде причинять мне беспокойство.
1 мая на борту самолета.
Но если бы все человечество могло увидеть то, что я видел, и узнать то, что я знаю о нашей Земле, нашем месте обитания на все времена, то разве смогли бы мы продолжать злоупотребления? Если мы все поймем, что эти несчастные семьдесят лет вовсе не конец нашего здесь пребывания, то в наших же эгоистичных интересах будет защитить мир, сохранить его в таком виде, чтобы им можно было пользоваться всегда. Какое имеет значение, что наши мотивы эгоистичны; главное — прекратить истязание. А я действительно знаю, что смерть — это еще не конец.
Умереть в полном сознании, удерживать сознание и после смерти — такова основа шаманской традиции, сохраняющейся в самых отдаленных уголках мира. Более того, я дважды был свидетелем того, как энергетическое тело высвобождается из своего сосуда, из плоти и костей: я присутствовал при смерти старой миссионерки — ее кончину принимал Антонио, — а также вместе с Антонио принимал смерть его учителя: Еl Viejо. Теперь я торопился в Майами, чтобы сделать то, что смогу, для отца. Меня беспокоили две проблемы. Во-первых, сумею ли я установить контакт с отцом, человеком, который ничего не знает о том, во что я верю, и упорно отрицает все, что не умещается в пределах его прагматической вселенной; захочет ли он подчиниться, позволить мне вести его? И второй вопрос: как быть с молодым индейцем, чей путь дважды пересекся с моим? Это каким-то образом вязалось с той экспедицией, которую мне предложил Антонио. Но я пока неспособен был облечь свой вопрос в словесную форму. Кажется, я боялся ответа.
