Алексей Панов - Школа сновидений
Подлинные желания людей гораздо лаконичнее и конкретнее, чем те хитросплетения хотений и фрустраций, которые мы привыкли считать своими желаниями. Мы захватываем то, что не является нами, поэтому нас захватывает то, чему мы не принадлежим.
Но основы сознания бескорыстны, и это всегда шанс и способ выпутаться и из тех странных охот, которые устраиваем мы, и из тех, которые устраивают другие на нас. Энергия бескорыстности, подавляемая или корыстно используемая современным социумом, практична для каждого из нас в отдельности хотя бы потому, что отбрасывает социальные захваты и высвобождает наши подлинные и неэгоистичные стремления, как и подлинные отношения с другими людьми и с Другим.
Бескорыстность чего-то главного в нас не отменяет сети наших непрожитых корыстей и, к тому же, очень редко верно интерпретируется обыденным вниманием, а чаще не взыскивается им вовсе и проявляется только в действии. Его отсутствие дает о себе знать чувством, что что-то не так, а узнавание достоверного зависит от расположения другой удачи, в которой нет места для корысти и насилия над реальностью.
Похоже, что свободолюбие ныне существующими обществами поощряется в большей степени своим репрессивным характером, чем провозглашением ценностей, имеющих отношение к свободе (деньги и власть как свобода), которые уже естественно даются либо ценой несвободы, либо, в лучшем случае, строгой самодисциплиной Клименки.
Вместе с немодными в наши дни и недекларируемыми общественными институтами способами «быть хорошими», что, должно быть, закономерно по дороге к трезвому восприятию, почти не осталось общих практик отстаивания и взращивания той золотой части в человеке, без которой, с точки зрения автора, нет точного вкуса к свободе, к её обшей и личной практике. Только ли раскрепощения принесут недавно примеренные обществом и обкатываемые ныне способы «быть плохим», как благами и ценностями, или это надолго скурвит социальное бытие и у новых поколений уже не будет возможности тотально отстранить мерзость, растворенную в этом бытии, — покажет время.
Свобода иметь любые бесплодные желания, лишенные или отделенные от своей самой ценной части — высокого смысла — тоже, как видится, промежуточна, и что быстрее исчерпывается — усвоенные, чуждые по сути формы судьбы или энергия и жизнь человека, — зависит от удачи встречи с другим, и крепости изначальной воли к жизни.
Душам, заблудившимся в сетях гибельных мироописаний, никто не вернет года блужданий во всяческой херне, но что-то главное всегда рядом с нами и всегда есть шанс пробудиться во встрече с подлинным и узнать «то» после удручающего «не того» со всей несомненностью сути, рванувшейся навстречу когда-то забытому.
В нас таких, какими мы пришли в этот мир, что-то отсутствует, — по крайней мере иммунитет к усваиваемой идее эгоизма и способность отстаивать свою свободу. Когда мы начинаем понимать, что нас надули, меняется и изначальное в нас, приобретая новые черты и энергию опыта. Сновидящий плывет в воздухе в просвете между рядами черных занавесей справа и слева, слегка огибая их выступающие края. Далеко впереди поднимается огромное холодное солнце.
Наше начальное сновидение о самих себе — персональный миф — указывает направление нашего корня жизни, но не является самим корнем, а только наиболее точным способом объяснять себе самих себя — в речи, воображении или в сновидении.
Скрытые в нас накопления энергии, в том числе и персональный миф, имеет свойство ослеплять своей реальностью, при каждом своем открытии кажущейся окончательной, являясь на самом деле только более энергоемкой. Как энергетические существа мы склонны ослепляться силой, глядя сквозь пальцы на её качество, пока даже самые глубокие наши пробуждения временны и не имеют всей полноты характера нашей силы, а это достаточно долго.
Но подлинный мир гармоничен.
Безумие его гармоний включает в себя конфликтующие пространства и множество некомфортных для человека бездн, как июньский воздух над долиной включает в себя грозовые облака и вспышки молний, — и солнечный свет. Подлинный мир открыт на нечто, относительно которого слово «гармоничное» уже не видится уместным. Так же как любые другие слова — даже «Ничто», «пустота», «невыразимое» кажутся не о том, они как невозможное продолжение человеческого и, любой степени, тонкости явленного.
«Мой друг полунесет меня на себе, поднырнув под мою руку, и я иду шатаясь от слабости. Мы проходим ночной двор его дома, и в дверях нас встречает его подруга. В темноте кухни они разглядывают меня, и она говорит моему другу взглядом о золотом огне, который я высвободил в себе, и я тоже его вижу как огонек свечи, легкий и неуловимый. Она мне говорит, что, если я сделал это, практикуя эзотерическую технику «промывание» или «поток», то это просто посредственный результат. А если я сделал это через обычный жизненный опыт, то это очень большая удача».
Лучший способ отстаивать свою свободу — точно актуализировать её. Поскольку энергия не исчезает бесследно, а только переходит из одного состояния в другое, будучи недоброкачественно несвободными в том, в чем мы можем и должны быть свободны, мы видим преувеличенную потребность свободы в том, что на самом деле не является областью реализации нашей свободы, и у нас нет для этого соответствующей этой части мира энергии или её нет в количестве, соответствующем нашим неверно ориентированным запросам. Желание реванша за несостоявшееся, несбывшееся отягощает любую жизнь, — будь то направленную на поиски свободы, будь то ориентированную на обыкновенное благополучие.
«В шесть часов тени от вершин елей доходят до середины круглой асфальтовой площадки, на которой я загораю. Этим летом солнце мягкое и ласковое, как ягненок. Скоро я пойду домой — по тропинкам парка, где уже сейчас разлита особая тишина заката, мимо бара и кинотеатра, по переулкам города, в котором прожил много лет, и из которого скоро уеду. Я люблю видеть сны. Сегодня мне снился второй этаж школы, в которой я учился, залитый солнцем. Кто-то открыл дверь в левом крыле, где я прятался, и этого кого-то уже не остановить, и воздух полон солнечного света. Я проснулся от привкуса пыльного солнечного света».
Речь идет о бытии человека или о знаемом о бытии через человека, т. е. через себя. В начале об инструменте познания. Человек есть время. Человек есть форма. Человек есть сила. Человек есть отдельный свет. И, наконец, человек есть ничто. Каждый из постулируемых способов видения человека является модальностью собственно бытия или Иного, как того, что на каждом этапе развития человека не принадлежит ему, но что, в действительности, и есть его особое, включая историю их отношений — человека и Иного — меняющуюся дистанцию, качества описаний происходящего или качества посредников, а также мораль, поведение, социальное положение, сексуальных партнеров и т. д.
Человек есть время.
Возможно, каждый человек привносит в мир дискретность своего времени, как и вкус своей жизни, своих историй — своей судьбы. Естественная магия человеческих взаимоотношений в просачивающейся в неких точках не принадлежащей «этому» силе, действующей по иным, неопосредованным законам, — в удаче встреч, пробуждающих действительно неизвестное. Суггестивность временных потоков и качество их разности, как и качество человеческого обаяния, зависит от характера и положения той невовлеченной точки света (наблюдателя), которая создает ясность времени и его обаяния.
То, что дает силу, определяет качество времени.
Можно забыться во времени другого человека или общности людей целиком. Можно затеряться во времени окраины или вскормить своим пребыванием какое-то время, когда-то неотразимо прекрасное, и стать его рабом, можно быть бродягой, забывшим действительно свое время, кочующим по временам других и Другого. Множественность — это риск и свобода, несомненная действительность избирающего Иного.
Человек есть форма.
Иное и его дороги — это не все, что человеку нужно. Качество действительного желания света и несомненное присутствие действительной цели в меньшей степени провоцируют настроение «ухода», чем желания и цели, выдающие себя за таковые, а по сути остающиеся фрустрациями более частых потребностей.
Тот, кто возвращается из Другого — другим, — видит как полнятся неизъяснимым светом предметы «здешнего», и человек — один из них, так как форма его не закончена. Сила, происходя через форму, укрепляет форму, но Сила не есть форма: сила способна изменяться, а форма — только умирать. Действительное формы знает об этом, и это делает форму неподдельной, — временной, неизъяснимо прекрасной и смертной.
«Вновь возвращаясь в ту дальнюю ночь на родину летней проселочной дорогой, мимо озера, среди пологих холмов и родников; в ту безлунную густозвездную ночь с соловьиными брызгами мы возвращались домой. Между нами и сквозь нас протекало время июля. Токи нежности и свежести пронизывали время нашей дороги, намагничивая наши тела шелковистой дрожью. Время дорожной пыли беззвучно теплело псом сна. Время придорожных трав перевернуто вниз небом, и с нами вместе идет кто-то ещё и это были мы, и мы шли с собою вместе, когда звезды оказались вокруг нас и везде, как частицы тумана.
