Елена Блаватская - Разоблаченная Изида. Том I
Доктор X. поспешил к ней, проделал энергичные магнетические пассы около ее лица и шеи, и подложил под ее голову и плечи диванные подушки. И так она лежала, как больная и страдающая, изредка испуская стон, беспокойно поворачиваясь и т. п. Полагаю, что прошло полных полчаса, и в течение этого времени, она, казалось, проходила все стадии постепенного умирания (мне объяснили, что она проходит роль, переживая смерть Бетховена). Описывать все в подробностях заняло бы слишком много времени, даже если бы я мог все припомнить. Мы наблюдали за ней, как бы присутствуя при сцене действительной смерти. Я только хочу сказать, что ее пульс прекратился; никакого биения сердца не ощущалось; сперва похолодели ее ладони, затем руки целиком, тогда как под мышкой еще ощущалась теплота; наконец и под мышкой охладело; ее ступни ноги похолодели таким же образом и удивительно распухли. Доктор пригласил нас подойти и освидетельствовать эти феномены. Интервалы между затрудненными дыханиями становились все длиннее, а дыхание слабее и слабее. Наконец настал конец, ее голова откинулась в сторону; руки, ухватившись пальцами за платье, также отпали. Доктор сказал: «она теперь мертва»; и, действительно, казалось, что это так. С большой поспешностью он достал (я и не заметил, откуда) двух маленьких змей, которых, казалось он совал вокруг ее шеи, на грудь, за пазуху, делая в то же время энергичные поперечные пасы около головы и шеи. Спустя некоторое время она очевидно стала медленно оживать, и наконец доктор и пара слуг ее подняли и унесли во внутренние комнаты, откуда она вскоре возвратилась. Доктор сказал нам, что все это было критически, но совершенно безопасно при условии не упустить время, так как иначе смерть, которая была реальна, могла перейти в окончательную.
Нет надобности сказать, насколько сильное впечатление эта сцена произвела на всех зрителей. Также нет надобности напоминать вам, что это не было трюкачеством оплачиваемого фокусника чтобы вызвать удивление. Сцена проходила в элегантной гостиной пользующегося всеобщим уважением врача, доступ к которому без рекомендаций был невозможен; к тому же (не касаясь феноменальных фактов) тысяча неописуемых подробностей, касающихся речи, манер, выражений и поступков в своей совокупности, состоящей из мельчайших деталей, гарантировали искренность и серьезность, приносящие убедительность свидетелям, которая, тем не менее, может передаваться тем, кто только слышат или читают о них.
Спустя некоторое время вернулась мадам Y.; ее посадили на одно из двух кресел, уже упомянутых, а меня пригласили сесть на другое рядом с ней. Я все еще держал в руке нераскрытый катышек бумаги, содержащий три слова, тайно мною написанных, из которых Бетховен был первым. Она просидела несколько минут с раскрытыми руками, покоящимися на коленях. Вдруг они беспокойно задвигались. «Ах, жжет, жжет», – сказала она, и ее черты сморщились с выражением боли. Через несколько мгновений она подняла одну из своих рук, и эта рука держала маргаритку, цветок, название которого я написал в качестве второго слова. Я принял цветок от нее и, после того как его осмотрели все остальные члены компании, сохранил. Доктор X. сказал, что цветок такого сорта неизвестен в этой части страны. Высказывая такое мнение, он определенно ошибся, так как я через несколько дней видел такие же цветы на цветочном базаре в Мадлене. Был ли этот цветок сотворен под ее руками, или же это просто была передача, как в феномене, с которым мы знакомы по опыту спиритуализма, – этого я не знаю. Это было или то или другое, так как несомненно у нее не было цветка, когда она сидела рядом со мною под ярким светом до того, как он появился. Каждый лепесток на этом цветке был совершенно свеж.
Третьим словом, написанным на моем лоскутке бумаги, был пломбир. Вскоре она начала производить движения, какие бывают при еде, хотя ничего съедобного не было видно, и спросила меня, не пойду ли я с ней к Пломбиру, то есть именно то, что я написал. Это могло быть простое чтение мысли.
После этого последовала сцена, в которой мадам X., жена доктора, как мне сказали и как мне казалось, была одержима духом Бетховена. Доктор обращался к ней со словами: «Мосье Бетховен». Но она не обращала на него внимания до тех пор, пока он не крикнул громко это имя ей в ухо. (Может быть, вы помните, что Бетховен был чрезвычайно глух.) После краткого разговора он просил ее сыграть что-нибудь, и она села за рояль и великолепно исполнила как несколько известных музыкальных произведений Бетховена, так и несколько импровизаций, которые по общему признанию, соответствовали его стилю. Впоследствии подруга мадам X. мне сказала, что в обычной жизни, в нормальном состоянии ее игра характеризуется весьма обыкновенным любительским исполнением. После того, как прошло полчаса, проведенные в музыке и в диалогах в присущем Бетховену характере, причем выражение ее лица и взъерошенные волосы, казалось, приобрели странное сходство с ним, доктор вложил ей в руки лист бумаги и цветной карандаш, прося ее нарисовать лицо, которое она видит перед собой. Она быстро набросала рисунок, изображающий профиль и голову, напоминающие бюсты Бетховена, хотя как более молодого человека. И быстро подписала под ним имя, как бы подпись «Бетховен». Я сохранил этот набросок, хотя и не знаю, похож ли он на подпись Бетховена.
Час уже был поздний, и наша компания разошлась; также у меня не было времени расспрашивать доктора X. по поводу того, чему я был свидетелем. Но я навестил его вместе с мистером Гледстейном несколько вечеров спустя. Я нашел, что он признает действия духов и являлся спиритуалистом, но он знал гораздо больше, так как долго и глубоко изучал оккультные тайны Востока. Так я понял из его разговоров; тогда как он, как мне казалось, предпочитал отсылать меня к своей книге, которую он собирался издать в течение этого года. Я заметил много разбросанных по столу листов бумаги; все они были исписаны восточными иероглифами – записи мадам Y. в состоянии транса, как он сказал, отвечая на мой вопрос. Он сообщил мне, что в той сцене, которой я был свидетелем, мадам Y. стала (то есть, как я понимаю, была одержима) жрицей одного из древнеегипетских храмов, а произошло это таким образом; один его ученый друг приобрел в Египте мумию жрицы и дал ему часть полотна, в которое мумия была забинтована; от контакта с этим полотном двух или трехтысячелетней давности, от усердия, с каким мадам Y. предавалась установлению оккультной связи и вследствие двадцатилетнего отшельничества от мира, она стала тою, какой я ее видел. Язык, на котором она произносила слова на сеансе, слышанные мною, был священный язык храмов, которому она была обучена не столько путем вдохновения, сколько тем же путем, как мы изучаем языки: диктантом, письменными упражнениями и т. п., подвергалась даже выговорам и наказаниям, когда она была невнимательна или плохо соображала. Он сказал, что Жаколио тоже слышал произносимые ею слова на подобном же сеансе и признал их принадлежащими к самому древнему священному языку, сохраненному в храмах Индии, еще, если не ошибаюсь, до эпохи санскрита.
В отношении змей, которыми он пользовался при поспешном восстановлении жизни в теле мадам Y., или, может быть, вернее, для удержания остатков жизни в ней, он сказал, что существует странная тайна в их отношении с феноменом жизни и смерти. Я понял, что они были необходимы. Молчание и бездействие с нашей стороны тоже было необходимо, на этом настаивали, и каждая попытка расспрашивать во время сеанса безапелляционно, почти сердито, пресекались. Мы могли приходить и разговаривать потом, или же ждать, когда появится его книга, но на сеансе, казалось, только он один имел право пользоваться способностью речи, чем он полностью и пользовался все время с красноречием и точностью дикции француза, присоединив к этому науку, культурность и яркость воображения.
Я намеревался посещать и последующие вечера такого рода сеансов, но узнал от Гледстейна, что X. отказался от дальнейшего устройства таких вечеров, будучи разочарован неудачей привлечения на них своих коллег по науке, чтобы они могли сами убедиться, что являлось его целью.
Вот то, что я припоминаю из посещения мною этого странного, окрашенного в тона сверхъестественности, вечера, за исключением каких-нибудь не представляющих интереса деталей. Я дал вам имя и адрес доктора X. конфиденциально, так как мне кажется, что он продвинулся более или менее далеко по тому же пути, по которому идет и ваше Теософическое общество. Все, что больше этого, я обязан сохранить в тайне, так как я не уполномочен пользоваться этим материалом так, чтобы он стал достоянием гласности.
Уважающий вас, ваш друг и покорный слуга
ДЖ. Л. О'САЛЛИВАН».В этом интересном примере простой спиритуализм вышел за пределы своих обычных рамок и вторгся в область магии. Черты медиумизма здесь налицо в двойной жизни, которую ведет мадам Y., и в которой она проходит существование, совсем отличающееся от нормального, и по причине подчинения своей индивидуальности чужой воле становится пермутацией египетской жрицы; такие черты медиумизма налицо в олицетворении духа Бетховена и в бессознательном и каталептическом состоянии, в которое она впадает. С другой стороны, воля, проявляемая доктором X. по отношению к своему сенситиву, очерчивание магического круга, вызывания, материализация желаемого цветка, отшельничество и обучение мадам Y., применение жезла в его форме, сотворение и использование змей, явная власть над астральными силами – все это относится к магии. Такие эксперименты представляют интерес и ценность для науки, но они могут стать предметом злоупотребления в руках менее добросовестных практикантов, чем выдающийся джентльмен, обозначенный как доктор X. Истинный восточный каббалист не стал бы рекомендовать их воспроизведения.
