Александра Давид-Ниэль - Тайные учения Тибета (сборник)
За давностью лет и из-за приобретенной мною потом привычки посещать ламаистские монастыри и жить в них мои впечатления потускнели, но в бытность мою в Таши-лунпо меня все поражало. Везде – в храмах, в покоях, во дворцах сановников – царила варварская роскошь, о которой не могут дать представления никакие описания. Всюду были россыпи золота, серебра, бирюзы, нефрита – на алтарях, гробницах, дверной орнаментации, на предметах культа или же просто на вещах домашнего обихода в домах богатых лам.
Не могу сказать, что это великолепие меня восхитило. Я находила его варварским и вместе с тем ребяческим – творением могущественных исполинов с душой ребенка. Первое впечатление могло бы даже оказаться отрицательным. Но в душе моей жило видение безмятежных пустынных просторов, и я знала, что пустыни эти служат убежищем для аскетов-мыслителей, отрешившихся от пошлости, почитаемой родом людским за величие.
Таши-лама был со мной очаровательно любезен, оказывая мне при встречах все новые знаки внимания. Он-то хорошо знал, где находится мой Париж, и произносил слово «Франс» (Франция) с самым чистым французским акцентом.
Проявляемый мной большой интерес к изучению ламаизма и ко всему, имевшему отношение к Тибету, ему очень нравился, и он намеревался облегчить мои занятия. Почему бы мне не остаться в Шигацзе, – спрашивал он.
Ах! Почему!.. Желания было больше чем достаточно, но я знала – не вполне во власти Таши-ламы разрешить мне пребывание в Шигацзе. Все же он предложил мне поселиться там, где я захочу. Я могла жить в женском монастыре с его матерью, или он прикажет построить для меня уединенную обитель, мне будет дозволено брать уроки у лучших грамматиков, у самых известных ученых и посещать наставников-анахоретов в горах.
Может быть, если бы я уже тогда отрешилась от всех привязанностей, как после путешествия в Лхасу, я сумела бы – в Шигацзе или в более укромном месте – воспользоваться даруемым мне покровительством. Но предложение Таши-ламы застало меня врасплох. Часть моего багажа – записей, фотографий (почему все это считается таким необходимым!) – хранилась у друзей в Калькутте, другая часть оставалась в моем горном убежище. Я еще не была достаточно свободной, чтобы от них отказаться. Затем возникал отвратительный вопрос о деньгах. Я захватила с собой лишь немного, сколько требовалось для путешествия, а получить в Тибете деньги, оставленные в Индии, тогда казалось невозможным.
Ах, сколько мне еще оставалось познать и какое нравственное перерождение предстояло пережить, прежде чем превратиться в то, чем я с такой радостью стала через несколько лет – бродягой на дорогах Тибета.
Я виделась с учителем-воспитателем Таши-ламы: учителем словесности и учителем, приобщившим его к мистическим истинам. Затем состоялось знакомство с мистиком-созерцателем, духовным руководителем Таши-ламы, пользовавшимся всеобщим глубоким уважением и, если верить рассказам, закончившим впоследствии свой жизненный путь чудесным образом.
Когда я была в Шигацзе, там заканчивали постройку храма, воздвигаемого Таши-ламой грядущему Будде Майтрейе [5] – воплощению совершенной доброты. Я видела гигантскую статую в огромном зале, окруженном галереями, позволяющими верующим обходить статую со всех сторон – сначала внизу, на уровне ног, затем, последовательно, по галереям второго, третьего, четвертого этажей – на уровне пояса, плеч и головы. Во время моего посещения около двадцати золотых дел мастеров обрабатывали каменья, украшавшие гигантского Майтрейю, переделывая для этого драгоценности – дары дам-аристократок из Цзанга с матерью Таши-ламы во главе.
Я провела в различных дворцах Таши-ламы чудесные дни, беседовала с людьми самых разнообразных знаний и характеров. Но главное – я всегда пребывала в состоянии блаженной безмятежности, омрачаемой только мыслью о неизбежном отъезде.
Наконец злополучный день наступил. Великий монастырь скрылся из виду на том же повороте дороги, где незадолго до этого он предстал перед моим взором. Я увозила книги, записи, подарки и облачения дипломированного ламы – нечто аналогичное докторскому диплому университета Таши-лунпо, преподнесенному мне Таши-ламой.
Мы направились в Нартан осмотреть самую большую ламаистскую печатню. Количество имеющихся там гравировальных досок для печати неимоверно. Эти доски, сложенные на стеллажах, заполняют огромное здание. Рабочие-печатники с руками, вымазанными чернилами по локти, работают сидя на земле. В других помещениях монахи режут бумагу по особому для каждого произведения формату. Весь рабочий процесс проходит спокойно, не спеша, вперемежку с разговорами и продолжительными дегустациями заправленного маслом чая. Какой контраст с лихорадочной суетой наших типографий!
Но типография, хотя и монастырская, все же светское предприятие, а меня занимало в Тибете совсем другое.
Я побывала в обители гомштена, оказавшего мне честь пригласить меня. Жилище анахорета находилось в пустынной и бесплодной местности, на северном склоне горы над озером Мо-Тетонг. Очень просторной пещере постепенно приросшие к ней пристройки придавали вид маленького укрепленного замка. Теперешний обитатель пещеры когда-то унаследовал ее от своего учителя, в свое время заступившего на место своего духовного отца. Благодаря преемственности трех поколений лам-магов в этой обители скопилось достаточно предметов комфорта – подношений местных жителей, – чтобы сделать жизнь отшельника достаточно приятной.
Я рассуждаю, разумеется, с точки зрения тибетца, привыкающего с юных лет жить возле какого-нибудь анахорета.
Мой гостеприимный хозяин за пределами пещеры никогда ничего не видел. Его учитель прожил в ней больше тридцати лет. Он сам заключил себя здесь на следующий день после смерти своего наставника.
Заключил себя, «замуровал». Под этим словом нужно понимать следующее: в пещеру-крепость можно было попасть только через единственную дверь – сам лама к этой двери никогда не приближался. Две нижние комнаты, устроенные под скалой, выходили во внутренний двор, огороженный со стороны обрыва сложенной из выветренных камней стеной, совершенно заслоняющей кругозор. Наверх, в личное помещение ламы, вела приставная лестница с люком. Его комната тоже выходила на огороженную стенами небольшую террасу, где затворник мог немного размяться или посидеть на солнышке, оставаясь невидимым снаружи и сам ничего не видя, кроме неба над головой.
Лама вел такой образ жизни уже 15 лет.
К затворничеству – не слишком строгому, так как он позволял себе принимать посетителей, – отшельник для умерщвления плоти добавил правило никогда не ложиться спать, т. е. проводил ночь в гамти (четырехугольном ящике) и дремал в нем сидя, скрестив ноги, в позе Будды.
После нескольких интересных бесед с гомштеном мы с ним распростились.
К этому времени я уже получила от сиккимских крестьян письмо английского резидента, предписывающего мне покинуть Тибет.
Этому предписанию я тогда не подчинилась, желая закончить свое путешествие так, как я его задумала… Но теперь мои странствия близились к концу. Я предвидела последствия длительного пребывания на запретной территории и теперь сама собиралась покинуть Гималаи.
Новое письмо, извещавшее о моем изгнании из Сиккима, нагнало меня уже на пути в Индию.
Глава III
Знаменитый тибетский монастырь Кум Бум. Чудесное дерево Цзонхавы. Монастырская жизнь. – Высшее образование у ламаистов. Живые Будды.
Спускаясь по горным дорогам из Шигацзе в Индию, мне пришлось снова пересечь Гималаи.
С сожалением расставалась я с зачарованной страной, где несколько лет провела в таком сказочно пленительном существовании. Я понимала, что из этого преддверия Тибета мне едва ли одним глазком удастся заглянуть в его святая святых – со всеми его своеобразными учениями и удивительными событиями, тщательно скрываемыми от непосвященных мистическими общинами необъятной Страны снегов. Во время моего пребывания в Шигацзе мне открылся другой Тибет – огромное книгохранилище! Сколько еще остается узнать, а я уезжаю!
Жизнь в Бирме. Уединение в горах Сагэна у каматангов – монахов-созерцателей, самой суровой из всех буддийских сект.
Пребывание в Японии, среди глубокой тишины Тофо-кю-жи, монастыря секты дзен. В этом монастыре в течение многих столетий сосредоточена вся духовная аристократия страны.
Пребывание в Корее, в Панья-ан («Монастырь мудрости») – уединенном, затерянном среди лесов убежище, где несколько пустынников-мыслителей ведут тихое, суровое и незаметное существование.
Когда я туда явилась с просьбой принять меня на время в их общину, проливные дожди совсем размыли дорогу. Я застала монахов Панья-ан за ремонтом повреждений. Молодые монахи, сопровождавшие меня с поручением рекомендовать меня от лица своего настоятеля, остановились перед одним из работавших, с ног до головы, как и его товарищи, покрытым грязью и, склонившись перед ним в глубоком поклоне, сказали несколько слов. «Землекоп» облокотился на лопату, с секунду внимательно меня рассматривал, затем кивнул в знак согласия и снова принялся копать, не обращая больше на меня ни малейшего внимания.
