Николай Гайдук - Волхитка
– Ах ты, Рожа Ветров, ах ты, милая Рожа! Люблю я тебя! – бормотал Боголюбов; брал голубую краску и, точно во сне, подсаживался к маленькому глобусу – море подрисовать.
Сознание раздваивалось – шизофрения дышала в затылок бывшему доктору. Он по-мальчишески радовался новой голубизне на глобусе и одновременно горевал: «Что ты делаешь, Славик? Бросай! Это бред!»
21Лето было в разгаре, когда приключилась эта странная история.
Безоблачным полднем зазвенели поддужные лихие колокольчики вдали и, взрывая копытом калёный песок, у маяка показалась тройка вороных коней… На поляне, поблизости от домика смотрителя, – на бывшей поляне, где мурава давненько не растет, – неожиданно возникло могучее Древо Жизни, густо увешанное росными и ароматными, лучезарно горящими яблоками, нежно-медового, алого и несказанного цвета. Трава зашелестела под ветерком, шмели жужжали, стрекозы и пчёлы…
И появился некто очень знакомый по многочисленной иконографии – даже родной как будто бы всякому русскому сердцу; темноликий, элегантный, с кудрявыми бакенбардами, с темно-синими проворными глазами, из которых «искры так и сыпались». Человек тот озорно и отчаянно покатал свою белую шляпу-цилиндр вокруг неохватного дуба. (С дерева мгновенно вдруг пропали яблоки и смотритель, как во сне, пробормотал: «Древо Жизни дуба дало!»).
Тройка встала возле маяка, но колокольчики звенели в жарком воздухе, или это сам воздух звенел – не понять. Ямщик остался на облучке, а хозяин тройки, энергично спрыгнув на песок и утопая в нём по щиколотку, вышел на прямую, зелёную тропинку.
Был он в тёмном сюртуке с узкой талией и расклешёнными полами, в белой манишке с высоким стоячим воротничком, обвязанным чёрным шейным платком. Одна рука – смугла своею кожей, а другая – в белоснежной лайковой перчатке.
Боголюбов, не веря себе, вдруг узнал человека: «Ба! Да ведь это же Пушкин!»
Порывистой походкой шагая по траве и по цветам, Александр Сергеевич приблизился к столу – в тени под раскидистым дубом. Порывисто бросил перчатки на стол, отодвинул свечу, взял роскошное гусиное перо и, закинув ногу на ногу и мимоходом расстегнув наглухо застёгнутый тёмный жилет, вздохнул, глядя на дерево, и прошептал:
Гляжу ль на дуб уединенный,
Я мыслю: патриарх лесов
Переживёт мой век забвенный,
Как пережил он век отцов…
В тишине – как-то очень громко и мелодично – заскрипело, словно запело острое гусиное перо. А потом – точно споткнулось.
– Нет, нет! – вслух подумал Пушкин и от нетерпения погрыз пушистый кончик длинного пера; поцарапал светло-русую бакенбарду. – Нет. Это слишком грустно. Давай повеселей придумаем чего-нибудь!.. Гляжу вперед я без боязни! Вот о чём нужно и думать и писать.
Боголюбов налил два стакана вина. Посидеть хотел с гостем за столиком, потолковать о жизни, однако не осмелился помешать вдохновению: вышел со стаканами из дому и, поставив их на крылечко, замер, наблюдая за поэтом. На столике тем временем появились откуда-то свежие листы бумаги и чернильница. Вскидывая к небу тёмно-синие глаза, Пушкин поначалу нараспев произносил, а потом порывисто строчил по бумаге, на которой подрагивал солнечный зайчик:
У лукоморья дуб зелёный,
Златая цепь на дубе том,
И днём и ночью кот учёный
Всё ходит по цепи кругом…
И вдруг – Лукоморье возле дуба заблестело; большое, полуовалом выгнутое зеркало воды, отражающей сильное солнце. И тут же появился учёный кот, звенящий золотыми звеньями цепи, тоже зеркально горящей на солнце. Эта картина с каждым мгновеньем разрасталась, красками играла, но…
Но когда Александр Сергеевич добрался до сакраментальной строчки: «Тут русский дух…» – перо споткнулось, на бумагу брызнули чернила. И в одно мгновение куда-то испарилось лукоморье, и пропал учёный кот.
Пушкин задумался, не зная, как продолжить. Чёрный шейный платок потянул под горлом, ослабляя. Встал и отвернулся от стола; похоже, что писать ему резко расхотелось.
– Тут русский дух, тут Русью пахнет! – то ли шепнул Боголюбов, то ли хотел шепнуть, да испугался: «Молчи, баран, молчи! Кому ты подсказать берешься? Пушкину?!»
Отходя от стола, поэт легко, изящно и в то же время с неповторимой небрежностью гения отшвырнул гусиное перо куда-то в сторону – оно поплыло к небесам, искрясь во мгле, пылая от пушкинской руки, нагретой мимолетным вдохновеньем, и превратилось в маленький щербатый месяц, остановившийся в безжизненном пространстве между небом и землей. Пушкин грустно, долго смотрел на это яркое гусиное перо, потом покрутил свой заветный «мистический» перстень, сидящий на большом пальце руки, и вздохнул, надевая перчатки:
– Нет! Русью нынче тут не пахнет! Тогда, может быть, так: «Тут русский дух, но Русь тут чахнет!» А?.. Эй, дружище! Котофей ты мой ученый! Не пишется! Поехали к цыганам?.. Поехали белую шляпу катать! Хватит сердцу нашему сидеть на этой золотой цепи! Гуляем! Русь будем искать по белу свету… – Пушкин, кажется, только теперь заметил смотрителя маяка. – Сударь, позвольте, как вас?.. Болеслав? Поехали, болезный Болеслав! И вы поехали! Всё будет веселей! Пока Дантеса нету – погуляем. А потом стреляться – к Чёрной речке!
Смотритель давно уж тяготился одиночеством, своей ненужностью на маяке, и потому охотно принял приглашение любимого поэта. В буквальном смысле слова глядя ему в рот – беспрестанно вздрагивавший, нервный от энергии ума и сердца, – Болеслав Николаевич ловил себя на сентиментально-хмельном желании расцеловать гениального гостя. Прихватив с собою глобус и тетрадь – «Историю болезни», пожелтевшую от солнца, подгорелую до тёмно-рыжих пятен, – смотритель торопливо уселся рядом с Пушкиным.
Из-за дуба вышел здоровенный жирный кот с обрывком золотой цепи на шее, на облучок запрыгнул и, расправляя вожжи, разбойно подмигнул Боголюбову: сейчас, мол, я вас прокачу, окаянных, только держись на ухабах!
Боголюбов присмотрелся и едва не сплюнул от расстройства.
– Волоха? – вдруг узнал он. – Ты, что ль?
– Ну, а кто же ещё? Пушкин, что ли? – довольный своей шуткой, Звонарев захохотал и откуда-то «из воздуха» добыл стакан вина. – Держи, а то оставил на крылечке – прокиснет, пока мы катаемся. Пей!
– А Пушкину? – Смотритель головою покрутил. – Я с ним хотел бы выпить!
Звонарёв прищурился.
– Дедуля! Да ты что? Или тронулся тут в одиночестве?.. Ну, тогда давай все вместе тронемся! – Звонарёв опять расхохотался от своего остроумия; в его руках мелькнул свистящий кнут. – Но, залетные! Трогай!
Холёная чёрная тройка всхрапнула, хватая ноздрями «вскипающий» воздух и обжигая нутро; звеня колокольчиками и серебристой наборной упряжью, кони с места рванули в карьер – и полетели по раскалённым пескам рукотворной пустыни, сметая колдобины, кочки с пути и по «воздушным мостам» переезжая небольшие овраги и ямины.
Потом копыта перестали черпать и кидать пески по сторонам. Подковы загремели четко, твердо, точно тройка в плясовую бросилась. Глубокое дно беловодского моря с недавней поры перечеркнула добротная магистраль – железобетонные плиты с клеймами далёкого завода. Приглядишься: мелькают на каждом шагу – «Благие Намеренья», «Благие Намеренья», и так почти что до горизонта…
– Дружище! Котофей ты мой ученый, сверни на другую дорогу, – попросил Александр Сергеевич. – Хоть я и грешен, как всякий смертный, а что-то не хочется мне ехать в ад!
– Ну, почему это – в ад?
– Да потому что только в ад дорога выложена благими намереньями! Ты хоть и учёный, Котофей, а таких простых вещей не разумеешь!
Боголюбин оглянулся – Волохи не было.
Ямщик на облучке – вот бестия какая! – снова обернулся огромным котом с обрывком золотой цепи на шее. Сверкнув «стоячими» огромными глазами и, разинув рот, котофей мяукнул по-над ухом седого смотрителя, да так громогласно – аж морозом шкуру дерануло на жаре.
22Разгадка мистики и тайны – не всегда, но зачастую – довольно-таки проста. Так, во всяком случае, было с этим «Пушкиным и сказочным котом». Дело в том, что когда-то в доме смотрителя жил обыкновенный кот, питался рыбой, которую он сам добросовестно промышлял, уходя куда-то по пескам – в сторону сохнущего моря. А потом этот «учёный» кот пропал; может быть, вороны заклевали; они теперь тут водятся чёрными тучами, жируют на тухлой рыбе. И вдруг сегодня этот кот – или другой какой-то – объявился на маяке. Объявился и тут же встревожился, почуявши нечто неладное, – коты, как, впрочем, и собаки, весьма чувствительны к здоровью своих хозяев. Кот сначала коготками поцарапал по рукаву – попытался человека в чувство привести. Но Болеслав Николаевич не реагировал – жара сморила до полуобморока. И тогда котофей замяукал – прямо в ухо смотрителя.
Вздрогнув, Болеслав Николаевич машинально ударил кота по усатой жирной морде.
– Брысь, Котофей! Орёшь, как недорезанный!
