Николай Гайдук - Волхитка
– Шибко грамотный, дак сам исправишь.
5А теперь нужно вспомнить про чудака Чистоплюйцева, потому что скоро в палатах Горелого Бора появится некто, себя называющий «граф Чистоплюйцев». И в этой связи надо нам разобраться в родословной Чистоплюйцевых: откуда, когда и как они вообще появились на нашей беловодской стороне?
…Дело было давно. Очень даже давно. Петюню Чистоплюйцева собирались в рекруты забрить – в ту далёкую пору, когда службу тянули пожизненно. Хуже каторги такая лямка. Ладно – провинился бы Петюня, или по жеребьёвке досталось бы идти на службу, так нет: просто рожа Петюнина барину не приглянулась. (Зато старшая дочка его на Петюню засматривалась, вот и решил хозяин избавиться от бедняка-ухажёра).
Много слышал Петюня, давно помышлял о беловодской стороне, но идти на поиски – недоставало духу. А тут собрался – только подпоясался. Самородок сунул за пазуху – тот, что позднее станет фамильным самородком Чистоплюйцевых, – и убежал из деревни тайком по ночному тонюсенькому, рискованному рекоставу. Если бы кто и уследил – не осмелился бы гнаться по живому, под ногами дышащему льду…
Из-за Уральского Камня идти на Беловодье – путь неблизкий и небезопасный: бог знает, сколько вёрст горами, долами, тайгою, через реки и через болота… Но повезло Петюне. «В дебрях не тронул прожорливый зверь, пуля стрелка миновала».
И вышел он, рассказывают, на беловодский берег. А поскольку он море в своей жизни даже на картинках не видал – двинулся в лаптях напропалую. Подумал, чудак, что лежит перед ним необъятная, сохою взрыхленная степь. Забрел по колено в тёплую мокрую «пашню», остановился и рукою щупает, понять не может.
– Мокро. Мо… О!.. – догадался он. – Мо-ре! – И припомнил святое писание, где Иисус Христос пешком по морю ходит. – Так это – Господня дорога? А я-то куда лезу? В лаптях! Да ещё в грязных! Надо было хоть немножко обтереть на берегу, да кто же знал, что это Господняя дорога! Солдата бы, что ли, какого с ружьишком приставили к берегу. А то народ у нас баран бараном – море могут затоптать и не заметить, что там у них было под ногами.
– Верно глаголишь! В грот их так! – громыхнул кто-то сзади.
Петюня вздрогнул и обернулся.
Перед ним стоял высокий человек с дублёным красно-розовым лицом, с дымящейся трубкой во рту и говорящим попугаем на плече.
– Здраствуйте вам! – сказал простодушный Петюня. – А вы, наверно, сторож? Море караулите?
Человек с дублёной красно-розовой физиономией расхохотался – чуть трубку изо рта не выронил.
– Любишь море? – подойдя поближе, спросил он голосом настолько громким, что у Петюни с непривычки уши зашатались. – Айда ко мне в матросы. Не пожалеешь!
– А кто вы есть?
– Не узнаешь?
– Не здешний я, рассейский. Петюней меня кличуть.
– Понятно. А я, стало быть, Рожа Ветров. Капитан бригантины. Мы уже стоим под парусами. Идём на край света и дальше. Так что милости прошу на борт, Петюня.
Чистоплюйцев слегка поклонился.
– Спасибо, добрый человек, но я уже набегался по белу свету.
– Ну и зря! – опять своей луженой глоткой загрохотал краснорожий грозный капитан. – Ты же гол, как сокол. Как ты будешь тут жить? А у меня бы ты озолотился.
Да нет, спасибо… – Петюня украдкой потрогал самородок за пазухой. – Я уже как-нибудь так…
Рожа Ветров не стал его упрашивать – молча пошёл в сторону своей разбойной бригантины. А Петюня, поддернув штаны, направился в другую сторону.
Он поселился в беловодском городке. От природы любознательный и не ленивый, Петюня много читал, так много, что какими-то шибко мудрёными книжками, говорят, «голову чуточек повредил». Вот с той поры и стал он чудаком, знаменитым по всей беловодской округе. Непогоду предсказывал, неурожай, землетрясение, затмение солнца или луны. Употреблял Петюня одну только растительную пищу. Мясо – грех: убита божья тварь.
Сыновья Петюнины, а так же и внуки, и правнуки – по его стопам пошли. Сколько было их в роду, этих Чистоплюйцевых, никто не знает, не считали. Но один из них – Иван Иванович – хорошо прославился на нашей беловодской стороне. Вот о нём-то и пойдёт разговор; вот он-то скоро и станет «графом».
6Чистоплюйцев Иван Иванович – невысокий, плечистый, с голубыми грустными глазами. Речь распевная и на редкость правильная. Большинство людей отвыкло от красочного русского словца; оно подспудно раздражает всякого, кто говорит, будто чурки ломит пудовым колуном, вспоминая между делом чью-то мать. У Чистоплюйцева – аккуратно стриженая русая бородка с благородной проседью, пышные усы. Он всегда при галстуке, рубаха с иголочки. Ногти подстрижены коротко, ровно и, зная его деловитость, охотно веришь: «быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей». Всё в нём выявляло человека интеллигентного, разумеющего, что небрежность в одежде влечет за собою небрежность и в душе, и в помыслах. Эта большая тяга к чистоте и аккурату передавалась, видимо, из рода в род. И дразнили их, наверно, чистоплюями. А уж потом – фамилия возникла.
Много лет подряд Иван Иванович трудился в лаборатории биосферных исследований – беловодский филиал Академии наук. Работу никогда не афишировали. Во всяком случае, придерживались этого негласного правила. Но результаты последних исследований, какими занимался Чистоплюйцев, оказались очень и очень серьезными и даже пугающими.
Иван Иванович пришёл к своему начальнику и откровенно заявил:
– Я не могу молчать!
Начальник – молодой, высоколобый, за что его прозвали Лобачевский или просто Лобан – хмуро полистал бумаги и усмехнулся по-доброму:
– Тоже мне… Лев Толстой! Молчать он не может! А если мы ошиблись? Не мы, а вы, точнее говоря… Вдруг да ошиблись в своих прогнозах?
– Нет. К сожалению, не ошибся. Да и потом… – Чистоплюйцев хотел сказать: ещё далёкий пращур мой предупредил о подобном явлении, но вспомнил саркастическую фразу начальника: «Ох, уж мне эти пророки от сохи!»
И вдруг начальник почему-то пошёл на попятную.
– А вы, пожалуй, правы. Молчать негоже, – неожиданно согласился Лобан, внешне спокойный, улыбчивый, но с тяжеловатым взглядом из-под бровей. – Молчать не будем. Единственно что: надо уточнить расчеты. Не напороть горячки. Вы согласны? Отлично. Я вас больше не задерживаю.
Внезапная эта «уступчивость» Лобана, всегда строптивого, самолюбивого не могли не смутить Чистоплюйцева. Однако он подумал, что доводы его оказались твёрдыми, аргументированными.
Отворачиваясь от стола, Чистоплюйцев что-то заметил краем глаза, но виду не подал – пошёл к двери.
А дело было вот в чём: на столе у Лобана стоял чей-то давний подарок – статуэтка: рогатый чёрный чёртушка держал сигарету. Когда Чистоплюйцев направился к двери, начальник расслабился, достал заграничную зажигалку с голыми девками, которые подмигивают в момент прикуривания. Достал и посмотрел на чёртушку… И в это время Чистоплюйцев обернулся у порога и увидел нечто невероятное.
Из чугуна отлитый чёрный чёртушка проворно взвалил сигарету на спину, как берёзовое бревно и, сутулясь и гремя копытами, поскакал по столу, подметая хвостом табачинки, вылетавшие из сигареты. Остановившись у руки Лобана, лукавый сунул сигарету между пальцев. Изумленно тараща глаза, Чистоплюйцев вернулся к столу, не заметив, как рогатый чертёнок ловко юркнул в рукав Лобана.
– У вас еще какие-то вопросы, Иван Иваныч? – спокойно спросил начальник, прикуривая сигарету.
– А-а… статуэтка? – растерянно пролепетал он.
– Какая?.. Ах, да! Она упала. А я и не заметил, фу ты, чёрт!
Начальник руку опустил под стол. Лукавый быстро выпрыгнул из рукава и чугунно замер на полу. Потея холодным потом, Чистоплюйцев поднял статуэтку – тяжёлую, траурно-чёрную, с красным овалом чертячьего рта. Он подержал статуэтку в руках. Разогнуть зачем-то попытался хитрую фигурку.
– Извините, – сказал он, возвращая чёртушку на место. – Всю ночь не спал. Давление.
– Нужно отдыхать, Иван Иваныч. Берегите себя. Вы один из наших самых ценный кадров. – Начальник улыбнулся, отмахнувшись от дыма, и в чёрных глазах у него в то мгновенье плясали весёлые чёртики…
7Таяли снега, ломались реки, выдавливая крепкий лёд на берега. Возвращались ласточки и гуси-лебеди. Скворцы прилетели к скворечням Горелого Бора – новый доктор заставил развешать на деревьях вокруг больницы. Зелёным пухом по земле запушилась первая трава, заголубели подснежники. Листья на деревьях аж попискивали, раскрывая клейкую почку в тишине… За оградой на полянах жарки заполыхали, марьины коренья. Но больше всего тут кипрей зарозовел – как широкая нежная зорька, если утром глянуть из окна.
– Медоносы, между прочим, первоклассные! – отметил Боголюбов. – Что же зря пропадают?
– Ну, зачем же здря? – сказал завхоз. – Повара из него отменный чаёк заваривать навострились.
– Чаёк – это, конечно, хорошо. Но медок, однако, будет лучше. Да, Яков Пахомыч? Купим в совхозе ульев десятка два, устроим пасеку. С медком-то и житьё послаще покажется нашим горемычным погорельцам.
