Карен Свасьян - Жан-Поль Сартр: слепой свидетель антропософии
Обзор книги Карен Свасьян - Жан-Поль Сартр: слепой свидетель антропософии
Жан-Поль Сартр: слепой свидетель антропософии
1.
Одной из особенностей созданной Рудольфом Штейнером духовной науки является то, что она в гораздо меньшей степени (и даже в порядке исключения) усваивается с помощью традиционно-духоведческих средств, чем средств, асимметричных ей или даже на внешний взгляд неадекватных. Совсем не легко найти путь к антропософии, если читать штейнеровскую "Теософию" после, скажем, "Тайной доктрины" Блаватской. Напротив, было бы недоразумением не увидеть в "Теософии" имманентное продолжение и завершение "Антропогении" Эрнста Геккеля. Беря другой пример: с миром духовной науки Штейнера осваиваются надежнее через нигилиста Штирнера, чем через идеалиста Гегеля. От Гегеля можно скорее достать до Плотина, Платона или даже до-сократиков, чем до антропософии. Здесь открываются перспективы, неожиданность которых объясняется тем, что они возникают не из традиции, а из спонтанностей понимания и присутствия духа.
2.
Можно ли, будучи антропософом, воздать должное философуСартру, столетие со дня рождения которого празднуется в этом году? Допустив, что быть антропософом как разнезначит: вариться в собственном (антропософском) соку, осыпая упреками, а то и вовсе обходя молчанием философов, не удосужившихся заметить Рудольфа Штейнера. Антропософ не упрекает и не замалчивает, то есть, он как раз не делает того, что по обыкновению делают с ним. Напротив, он с повышенным интересом фиксирует молчание философов вокруг мира мыслей антропософии. В понимании причин этого молчания он надеется даже узнать о философах больше, чем из их изощренных дискурсов. Молчание, которым философы обходят философские и антропософские труды Штейнера, имело бы смысл, будь названные трудычастныммировоззрением, а не вместе с тем ифактором мира, присутствие и воздействие которого не делается слабее оттого, что его не замечают или, замечая, ни во что ни ставят. Философы вольны не знать Рудольфа Штейнера. Для антропософа интересно не то, как философы — nomina sunt gloriosa- относятся к антропософии, а насколько завуалированно, деформированно, карикатурно опознается антропософия в изломах их мысли.
3.
В заключительной главе штейнеровских "Загадок философии" ("Кратко изложенный обзор антропософии") мы читаем[1]: "При рассмотрении формирования философских мировоззрений от античности до нашего времени в устремлениях и поисках мыслителей обнаруживаются глубинные течения, которые не находят у них осознанного и полного выражения, а пребывают в них сугубо инстинктивно. В этих течениях есть действенные силы, которые дают идеям направление, зачастую и форму, однако как таковые остаются скрытыми от ищущего духовного взгляда этих мыслителей. Изложение в их сочинениях часто производит такое впечатление, будто их авторы движимы скрытыми силами, не внушающими им доверия и даже отпугивающими их. […] То, что утверждается в этих мыслительных мирах, есть выражение познавательных сил, которые — пусть неосознанно — владеют философами, не находя, однако, какого-либо сознательного развития в их идейных конструкциях
4.
Скрытые силы, неосознанно владеющие философами и даже отпугивающие их, сутьантропософия. Разумеется, не в том смысле, как её понимают всякого рода справочники и энциклопедии, а в том, как она сама понимает себя. Именно: как некийфактна называющейсяпознаниемступени эволюции. Иначе: антропософия — это такое самосознание мысли, в котором мысль осознает себя как "наиболее совершенное звено в ряду процессов, образующих вселенную" (Р. Штейнер). В свете этого понимания мы читаем цитированный отрывок имманентно, и обозначаем силы познания, инстинктивно живущие в философах и не находящие в них сознательного развития, какантропософские. Это заключение не имеет ничего общего ни с полемикой, ни с провокацией. Ибо: если антропософия хочет быть "путем познания, ведущим духовное в существе человека к духовному во вселенной" (Р. Штейнер), то, наверняка, путь этот открыт не только антропософам, но и не-антропософам, что бы ни думали на этот счет те и другие. Следует ясно различать антропософию, как представление о духовном, и антропософию, как само духовное. О первой можно молчать или говорить что угодно. Избежать второй — не в термине, апо существу, — нельзя. Больше того: при случае на след последней нападают скорее в ином не-антропософском молчании, чем в стреляных гильзах антропософского говорения.
5.
Особенно ярок этот след у философа Сартра (в его главном философском произведении "Бытие и ничто"). Сартр нигде не говорит о Штейнере. Наверное, он ничего о нем и не слышал. Тем напряженнее разыгрываются в нем"скрытые силы",владеющие им. Если учесть, что наряду с миромисториисуществует и миркармы, и что невозможное первого является единственно возможным второго, то нам не остается ничего иного, как выследить в этом образчике инспирированной Гегелем, Гуссерлем и Хайдеггером философии, которую один гениальный француз вдохновенно набросал в оккупированном немцами Париже, некий род карикатуры на антропософию. Как если бы речь шла о том, чтобы расквитаться с победоносными соотечественниками своихSpiritus rectoresвыводом, увенчивающим более чем семисотстраничный труд: L'homme est une passion inutile(Человек — это бесполезная страсть).
6.
Сартр — несмотря на преобладающее немецкое влияние — философствует своенравно. Первое впечатление при чтении "Бытия и ничто" — это некоеdeja vu,или (в философском варианте)deja pense.Не будет преувеличением сказать, что гегелевскоенесчастное сознаниепереселяется здесь из гегелевской феноменологии в гуссерлевскую, чтобы искать свое счастье в последней под водительством ренегата Хайдеггера. Своеобразие Сартра лежит, между тем, в темпах его мышления и стиля. Егоfacon de penserкишит парадоксами, из которых сильнее всего бросаются в глаза немецки помысленные, но французски артикулируемые ходы мысли. Словами Ницше[2]: "Было бы столь же легко перевести это сочинение ["Казус Вагнер"] на французский, сколь трудно, почти невозможно было бы перевести его на немецкий". Сартровский"субъект познания"- это какой-то французско-немецкий бастард. Что в разреженном воздухе Шварцвальда обнаруживает тягу к мистическому, параболическому, дельфически-энигматическому, дзен-буддистскому, рильке-гёльдерлиновскому, в парижском аллюре мысли выглядит до неузнаваемости иначе: здесь это скепсис, отсутствие корней, торопливость, скороговорка, элегантность, нервность, капризность, андрогинность. Можно наслаждаться даже Хайдеггером, перенесенным с одинокихлесных тропв парижские кафе и вынужденным играть роль не мужицкого старца, а сверхумного литератора: сартровский Хайдеггер обнаруживает меньше мудрости, чем"в оригинале",зато больше ума. Характерна неприветливость, с которой шварцвальдский эремит при случае реагирует на своего парижского дублера, не в последнюю очередь из-за бесшабашности, с которой его крестьянско-рунические глубокомысленности приводятся здесьad absurdum.
7.
Тема "Бытия и ничто":сознание. Сартр различает два типа бытия: внечеловеческое в-себе-бытие вещей и для-себя-бытие (осознанное бытие) человеческого существования. О первом можно сказать не больше чем оDeus unusбогословов, именно, что оно есть, есть в себе и есть то, что оно есть. В отличие от этого заблокированного и непроницаемого бытия вещей бытие сознания оказывается не бытием, а как бы фантомом бытия. Сознаниенеесть, но оно хочет ежемгновеннобыть. Сартр описывает его в цепи абсолютно негативных характеристик: как отсутствие бытия, недостаточность бытия, дыру в бытии. Если бытие в-себе просто есть, что оно есть, то бытие для-себя есть то,"что оно не есть, и не есть то, что оно есть".Иными словами, сознание неадекватно. Оно не простонеесть, аестьине есть. Онодолжнопостоянно возникать, чтобы вообще быть. Речь идет о некой чистой функции (фикции), лишенной субстанции и сущности, как бы зеркальном отображении, обуреваемым страстным желанием выйти из зеркала и слиться с оригиналом.
8.
Сознание, говорит Сартр, ничтожится (s'aneantit). Как ничто, оно абсолютное отсутствие, но какфункционирующееничто (ничтожение) оно страстное вожделение бытия. Сознание — вакуум иhorror vacui.Оно ищет постоянного самозаполнения, и полагает таким образомэкзистенцию, которая тождественна с непрерывно полагаемым проектом бытьчем-то, чтобы не бытьничем. Этому дефициту сознания и обязанмирсвоим возникновением и явлением. Не будь его, не было бы и мира как"конкретной и сингулярной тотальности",как"феномена".Сознание возникает как ничтожение, в самой гуще"нерасчлененных масс бытия",и потрясает бытие. Потрясение называется потом — миром.
